Свободные от детей

Подписывая книги, я заодно приглашала читателей на другую презентацию — в театр, обещая нечто душевное и незабываемое. Конечно, они забудут и этот вечер, и мой роман уже через неделю, это в лучшем случае, зато моя память наполнится приятными фрагментами, которые я смогу перетасовать в старости.

Именно о старости мне подумалось, когда семилетний внук Зинаиды Александровны Славской вприпрыжку выбежал к роялю. Влас с Лидой уже отыграли свой отрывок, и должна была прозвучать тревожная музыка Грига. Но та девочка из Гнесинки, которую мне обещали, накануне слегла с воспалением легких, и старая актриса выручила меня, предоставив своего маленького пианиста, который мог исполнить Грига «В пещере горного короля» из «Пера Гюнта». Поскольку названия отрывка, естественно, никто не помнил, а музыка была достаточно напряженной, я решила, что это вполне подойдет.

Внук Славской начинает краснеть от волнения, когда кланяется заполнившей зал публике, дружно заржавшей над тем, какой выход к роялю он совершил. Я начинаю трястись от боязни, что он испортит мне всю задумку, разрушит атмосферу тревожности, которую так хотелось создать, но мальчик заиграл, и у меня становится спокойней на сердце. Хотя оно тут же начинает ныть от другого: Зинаида Александровна, сидящая справа от меня, вся подается вперед и замирает, слушая его — главного человечка ее старости. Я скашиваю на нее глаз, чтобы запомнить, как напряженно вытянулась ее дряблая шея, вылезла из-под шелкового шарфика, как заслезился выцветший от времени взгляд и приоткрылись напомаженные тонкие губы. Она ловит любой звук, вызываемый к жизни маленькими пальчиками, она делит с мальчиком каждый удар сердца…

— В иркутском театре, когда я еще занималась там в студии, работала мама Дениса Мацуева. И этот мальчик часами сидел за пианино, нам его даже жалко было. Зато где теперь этот Дениска! Подаришь миру такого ребенка, и умирать не стыдно, — шепчет сидящая по другую сторону прима театра, красивая настолько, что мне на нее смотреть боязно.

Тем более спорить, но я все же делаю попытку:

— Человек может совершить и нечто большее, чем подарить миру ребенка. Даже такого, как Денис Мацуев.

Она приподнимает округлые брови:

— Что именно? Дом построить? Книгу написать? Это все грандиозно, конечно, — ее приглушенный голос зазвучал высокомерно, как мне показалось. — А как быть с тем, что человек — это венец творения? Вершина творчества.

— Можно таскать ребенка в музыкальную, время терять, его мучить, а из него все равно ничего не выйдет… Что тогда? Локти кусать в старости?

— Кусать их можно и оттого, что некому будет спросить тебя, как ты спала этой ночью, как себя чувствуешь. Всем плевать будет, потому что это чужие люди…

— Чужими иногда становятся и свои дети, — думая о нас с матерью, замечаю я.

Лида Кулакова уже читает отрывок из книги, в котором я попыталась передать постоянное присутствие моря, его взволнованное дыхание, которое можно расслышать, находясь на любой улице ночного Стокгольма. Моя соседка умолкает, вслушиваясь в те мои слова, которые представляют больший интерес. А мне вспоминается, что у нее тоже нет детей, говорили: сознательно рожать не стала, чтобы не испортить фигуру, не прервать карьеру. Теперь уже под пятьдесят, все поздно, а переходить на роли комических старух все равно придется. Стоила ли игра свеч? Моя собственная игра — чего стоит?

И будто ответом Господа на мой вопрос отворяется дверь в зал, и, стараясь ступать бесшумно, входит Лера со спящей Настенькой на руках. Она сразу же садится на свободное место, но мы успеваем встретиться глазами. У меня так подпрыгивает сердце, как бывало, когда мы с тобой встречались случайно, неожиданно для обоих. Где-нибудь в ЦДЛ или на открытии выставки, куда оба не собирались идти, а потом вдруг захотелось, потянуло… И я понимаю, что теперь единственный человек на земле, который мне дорог почти так же, как был дорог ты — это моя сестра.

«Она пришла!» — эта радость нахлынула и затопила. Наверное, услышала о презентации по радио, ведь я не приглашала ее. Она пришла с дочкой — все равно, что раскурила трубку мира. Такой жест доверия отвергать нельзя, да мне и самой до жути хочется броситься к ней на глазах у всего зала, обнять так крепко, как только позволит ребенок… Ее ребенок, которого мне никогда не прижать к груди, не разглядеть в похожих на мои глазах саму нежность или хотя бы ее отражение. Даже если сейчас подойду, не коснусь своей девочки, не считаю с ее ладошки одним прикосновением то будущее, в котором я могла бы отвести ее в музыкальную школу, подгоняемая честолюбивыми мечтами, свойственными всем матерям мира, о том, что именно этот ребенок превзойдет талантом все человечество…

Мне так хочется подбежать к этим двоим, что начинается ломота в суставах. Но я не могу срывать ход действия, в котором участвуют другие люди. Ведь для той же Лиды Кулаковой это маленький моно-спектакль, который смотрят главреж и сменные режиссеры, и есть шанс, что хотя бы кто-то из них сейчас увидит ее другими глазами, предложит роль, равной которой она до сих пор не получала. Я не имею права мешать актрисе, работающей на меня бесплатно.

Наскоро проверяю сценарий: еще должна прозвучать баллада под гитару, и девочки из театральной студии исполнят фантастический, завораживающий танец то ли теней, то ли призраков. Что, в общем, примерно одно и то же, когда речь идет о нашем прошлом… Мне вдруг кажется совершенно неправдоподобным то, что на одном ряду со мной видит свои немудреные сны девочка, которая родилась потому, что две из таких теней однажды случайно наслоились, совпали очертаниями… Иногда мне кажется, что ничего этого и не было на самом деле. Что я придумала эту историю, как десяток других… И никогда не рожала… Я почти не помню этого. Потому что не хочу вспоминать.

Случилась ли со мной та иллюзорная любовь, что рассеялась от солнечных лучей действительности? Слишком жгучих лучей, способных опалить до того, что перестаешь что-либо чувствовать… Как ничего не почувствовала я после того, как Влас вернулся в свою Щербинку. Я даже не стала просить его выбросить заготовленное снотворное… Когда атрофируются все чувства, пропадает и желание умереть.

Я вдруг замечаю, что Лера вскакивает и быстро выходит из зала. Мне кажется, девочка выгибается у нее на руках, наверное, проснулась и начала предъявлять одно из десятка требований, которые у младенцев всегда наготове. В мыслях мелькает злорадное: «Воистину, свобода ограничена длиной цепи… Она думала, что сможет вести прежний образ жизни, а у ребенка свое мнение на этот счет. Если б Лера не убежала, ее детка подняла бы такой рев, что сорвала бы все действие. И никаких аргументов больше не требуется…»

Некоторое время во мне борются желание догнать сестру и ответственность хозяйки бала. Девочки только начали свой завораживающий танец, и я понимаю, что могу успеть к финальным па, чтобы сразу после них подняться на сцену и начать заготовленную речь о том, как создавалась эта книга. Бесшумно поднимаюсь и выскальзываю в фойе, не встретившись взглядом ни с одним человеком в зале. Стороннее любопытство, в котором столько же злорадства, сколько минуту назад испытала я сама, невыносимо. Лере его не выкажу. Догоню, обниму, ни о чем не спрошу.

Но ее уже нет ни в фойе, ни на лестнице… Я бросаюсь вниз, к выходу, надеясь перехватить машину, если они с дочкой еще не уехали. И, распахнув дверь, вижу, как Влас держит на вытянутых руках Настеньку, а Лера поспешно расстилает на капоте машины пеленку. Потом достает одноразовый подгузник и забирает девочку. Сестра переодевает Настю, а Влас стоит рядом и внимательно, как стажер, следит за каждым ее движением. Меня никто из них не замечает, хотя в какой-то момент, пока Влас еще держит девочку, мне чудится, что малышка останавливает на мне взгляд и, точно вспоминая, всматривается в лицо. И я невольно замираю, напрягаюсь всем телом, желая понравиться ей, хотя краем сознания понимаю, как это нелепо. Да и поборола я уже это безумие… Самой не верится, что такое происходило со мной.