Свободные от детей

Форум childfree покидаю с ощущением, что угодила в компанию малолеток: возраст не называется, но все их преувеличенные вопли по поводу ужасов материнства, особенно уродства беременных женщин, напоминают детские страшилки. Может, потому что сама я уже настроилась на беременность? Чистый эксперимент, весомый результат которого достанется сестре… А мне — долгожданная женственность тела, угловатость которого в моем возрасте уже неуместна.

Не знаю, зачем я с утра пораньше забралась в Интернет… В только что прочитанных диалогах не обнаружилось и намека на толерантность, которую провозглашают «свободные от детей». Они презирают «детных» столь откровенно, как даже я себе не позволяю, хотя эти соплюхи, едва окончившие школу, еще и судить не могут, что такое настоящее одиночество, которого демонстративно жаждут, и какова зависимость между самореализацией и свободой. И где проходит грань между этой самой свободой и ненужностью…

Когда ты ушел из этого мира — от меня! — я впервые почувствовала себя ненужной настолько, что недели и месяцы заполнились моей пустотой. Всегда кто-то нуждался во мне, и чаще всего это раздражало, потому что это были братья-сестры, в которых я сама такой потребности не ощущала. Я сбежала от них при первой же возможности, и шла по улицам, смеясь от радости, что наконец-то у меня есть отдельный угол, куда никто не сунет свой нос. Пусть маленький, пусть арендованный, но иллюзию изолированности от мира он создает.

Но тебя я впустила в него с радостью…

Когда ты ушел, я поняла, что значит настоящая изолированность — от вдохновения, от образов, которые всегда роились в моем воображении, от моих выдуманно-реальных героев. Со мной не было никого. И меня самой не было.

Спустя несколько месяцев я начала проступать смутным абрисом — так раньше проявляли фотографии. И постепенно вернулась. Вся ли? Не знаю.

Так в чем я пыталась укрепиться, читая откровения ЧФ? Две девочки вчера разбередили душу, пробудили что-то, чего я в себе знать не хочу… Та в театре, оставшаяся в памяти полупрофилем, окруженная молчанием и тихой радостью предвкушения сказки. Порадовала ли я ее своей пьесой? Вторую, Дашу, точно ничем не порадовала, и сердце до сих пор сжимается, будто сдала ребенка в гестапо, чтобы самой уцелеть. Как она там? Просто подняться на два этажа и нажать кнопку звонка кажется немыслимым. Какое право я имею интересоваться чужой жизнью, контролировать ее?

Словно вырвавшись из моих мыслей, которые давлю, как недокуренную сигарету, раздается звонок. Влас для меня существует лишь в темноте, а мое большое окно сияет солнечным светом. Значит, это не он…

Впервые жалею, что это не он. Едва увидев стоящих за дверью, понимаю, что угодила в какую-то чудовищную фантасмагорию, где я даже не автор, а действующее лицо. Один в милицейской форме, другой, долговязый, в штатском и с ними заплаканная Агата, только сейчас — именем — напомнившая свою знаменитую тезку. Так и кажется, что сейчас из-за ее плеча покажется яйцеподобная голова чудаковатого гения криминалистики. Но вместо него высовывается моя соседка по площадке Евдокия Петровна.

«Кто-то вызвал милицию, — догадываюсь я. — Значит, эта тварь все же избила малышку… Что же мне — подтвердить, что Даша боялась этого? Или не лезть не в свое дело?»

— Участковый инспектор Дорохин, — тот, что в штатском сует мне в лицо удостоверение.

Разглядеть, что там написано в действительности не успеваю, но Дорохин уже прячет корочку, убежденный, что таким, как он, положено верить на слово.

— Разрешите?

Это он тоже спрашивает лишь для проформы и проходит, не дожидаясь моего ответа. Мне остается только отступить и впустить в жилище отшельника всю эту странную компанию. Не решившись пройти дальше передней, Дорохин выжидающе смотрит на меня с высоты своего роста, и, видимо, рассчитывает, что я поинтересуюсь тем, что им понадобилось. Но я предпочитаю подождать, пока он сам на правах вожака стаи объяснит мне, зачем они явились. Пару минут мы меряемся силой характера, потом он едва заметно вздыхает:

— Зоя Викторовна Тропинина, надо полагать?

— Думаю, вы не сомневались в этом, когда только вошли сюда.

Тонкие губы Дорохина не скрывают усмешки.

— Вы правы, Зоя Викторовна. Вас интересует, по какому вопросу мы к вам пришли.

— Уверена, что вы мне сейчас скажете.

— Хорошо бы вы так же уверенно и ответили, — философски замечает участковый. — Что вы можете нам сказать о местопребывании Дарьи Восниковской?

— Кого?

Я действительно впервые слышу это имя, и, кажется, Дорохин угадывает, что мое недоумение непритворно. Однако уже в следующую секунду я соображаю, о ком идет речь, потому что Агата, срываясь на истерику, выкрикивает:

— Где моя Дашенька? Где мой ребенок?

В голове у меня, видимо, происходит какое-то замыкание, потому что я не понимаю, о чем она спрашивает. Вернее, почему она спрашивает об этом меня?

Мое замешательство всеми воспринимается по-разному: Дорохин озадаченно поднимает брови, старушка всплескивает коротенькими ручками с нестрижеными ногтями, которые растут лопатой, Агата заходится в плаче. Я перевожу взгляд на того милиционера, который своей принадлежности не скрывает и носит форму. Он один сохраняет такую невозмутимость, которая составила бы честь английскому «бобби».

— Откуда мне знать, где Даша? — спрашиваю я его. — Она ушла вчера с ней… С матерью. И больше я девочку не видела.

Собственные слова со стороны кажутся не просто неубедительными, но предельно лживыми, как у любого допрашиваемого. А меня уже допрашивают, я ощущаю это задрожавшими поджилками. И угадываю, что против меня затевается какой-то заговор, ни цели, ни смысла которого я пока не понимаю.

— Спокойно, Зоя Викторовна, — произносит Дорохин тоном, от которого моя дрожь переходит в тряску. — Никто вас пока ни в чем не обвиняет.

Как заключенная сцепив за спиной руки, спрашиваю по возможности спокойно:

— А в чем вообще меня можно обвинить? Дашу избили, так? Но я-то при чем?

— А почему вы решили, что девочку избили? — радостно цепляется участковый.

Стараясь не смотреть на Агату, которую, по сути, выдаю с потрохами, торопливо рассказываю обо всем, что случилось вечером. Но это только мне кажется, что все теперь прояснилось. И кажется мне это не дольше нескольких секунд, потому что Агата начинает орать:

— Она врет! Вы же видите, она все врет!

— Это смешно! — вырывается у меня, хотя даже я сама не вижу в этом ничего смешного. — Какой у меня повод избивать чужого ребенка, которого я видела-то всего несколько раз?

И тут Агата движением фокусника вытаскивает откуда-то мою последнюю книгу, и мне же ее тычет в лицо:

— Да потому что ты ненавидишь детей! Здесь ты сто раз об этом говоришь! Вот же — самое начало, — она открывает первую страницу и росчерком искусственного ногтя выделяет предложения в самом верху. — Читайте все! «Я просто не люблю детей. Не хочу их. И, судя по всему, уже не буду их иметь».

Она громко захлопывает книгу, заставляя меня дернуться, как от пощечины:

— Убедились?

В ушах шумит так, будто мою голову зажали между огромными раковинами. Только сейчас это не отзвук прибоя, это гул черной воронки, в которую я вот-вот сорвусь. Где моя чертова сильная воля, которую все так любят нахваливать?!

— Если я не хочу иметь детей, это еще не значит, что я их пинаю на каждом шагу…

Это все, что я могу выдавить из себя. Так куце, так неубедительно. Однако Дорохин неожиданно смягчает тон:

— Зоя Викторовна, речь идет не о телесных повреждениях.

— Нет? А о чем тогда… идет речь?

— Даша… — он заглядывает в бумаги. — Восниковская пропала. Сигнал от матери поступил в отделение еще ночью. Сегодня ваша соседка Головкова подтвердила, что видела, как вечером Даша зашла в вашу квартиру.

Я смотрю на Евдокию Петровну, еще позавчера угощавшую меня пирожками с капустой: «Покушайте, милочка!» Она говорила, что гордится соседством со мной…