Свободные от детей

Влас со своей неопределенной позицией болтается где-то между нами. Ему безумно нравится дело, которым он занимается, но уйти в него с головой, отказавшись от всех радостей, предлагаемых современным миром, мой артист тоже не готов. Потому его и держат годами на вторых ролях… Чего ему не хватает — таланта или амбициозности? Или все проще — трудолюбия?

Чайковский в письмах признавался, что каждое утро ему силой приходится гнать себя к фортепиано (или роялю? Это как-то забылось). То лень мучает, то похмелье… Но условия договора висят дамокловым мечом: к такому-то числу нужно написать оперу. Которая признается шедевром уж потом… А когда было серое, тягостное утро, и не хотелось работать, ему не слышалось никаких звуков, кроме неспешного цоканья копыт за окном, скрипа телеги, ворчания самовара.

Но заставлял себя, силком, за шиворот подтаскивал к инструменту вялое тело, усаживал, заставлял поднять крышку… Четверть часа муторного самокопания, щенячьего тыканья: это не то, так не пойдет… А потом вдруг проскальзывает искра. Божья? А чья же еще?! И мгновенно вспыхивает пересохшая душа, и казавшийся мертвым замысел разгорается пожаром. И ликование потоком, сердце прыгает на волнах, холодеет от восторга!

Какие Элькины развлечения с этим сравнятся?!

А Влас все тянет свою волынку:

— Существуют женщины, созданные только для вынашивания и воспитания детей. Как в пчелином рое! Есть пчеломатка, и есть рабочие пчелы.

— Ты очень убедителен в своих зоологических примерах!

— Ха-ха! — выдыхает он мне в лицо.

От него пахнет коньяком: с Егором и моим братом они прикончили бутылку по-русски — на троих. Антон выпил меньше всех, он вообще не большой любитель, хотя с такой жизни, как у него, даже я запила бы. Его счастье, что он даже не понимает, как убоги и забиты мелочевкой его будни. Сплошные будни… Борьба за выживание без надежды на победу, без передышек между боями. Как же я упустила момент, когда мой младший брат ввязался в это сражение с нищетой?!

Иногда, если я задумываюсь о нем не с обычным раздражением («Сам устроил себе такое счастье!»), а пускаюсь мыслями чуть глубже, у меня начинают губы трястись от сострадания. Он всегда был таким светлым мальчишкой, спокойным и добрым, только года в два слегка взбесился, тарелки со стола швырял на пол, и в пятнадцать серьгу надел, а больше никаких вывертов. Почему я не выдрала его, когда Антон заявил, что женится на Лизе? И не потому, что она ждет ребенка, хотя это уже было очевидно, а потому, что любит…

Почему я не объяснила ему тогда, что первая любовь не стоит всей жизни, которую мой брат, как обычно, застенчиво моргая, скомкал и вручил этой пчеломатке, не способной ни на что большее, как только рожать и рожать? Что это юношеское помешательство тем и хорошо, что проходит, тонкой пленкой оседая в памяти… У каждого из нас был мальчик или девочка, оставшийся только улыбкой в весеннем небе, особой песней, звучавшей в тот момент, когда прозвучали неловкие признания, или тишиной, до сих пор балующей слух…

Но всего этого Антон не услышал от меня, потому что к тому времени я уже сбежала из дома и знать ничего не хотела о том, что там происходит. Наслаждалась своим одиночеством в Балашихе, где в первое время снимала квартиру, открывшим мне, что на рассвете можно слушать соловья, а не вопли младших сестры и брата. И тем, что никто не проворчит над ухом: «Хватит своей писаниной заниматься, лучше бы полы помыла»…

Самое удивительное, что я до сих пор каждый день с ведром и тряпкой привожу в порядок свою планету. И вовсе не потому, что так завещал Маленький Принц… Просто это уже въелось мне в подкорку. Наше детство никуда не уходит от нас, вопреки знаменитой песенке. Оно всасывается в кровь и незаметно проникает в мысли, окутывает сердце. И за ним нужен глаз да глаз, чтобы наше неразумное, простодушное детство не заставило нас впасть в полный маразм и творить глупости со своей жизнью. Как поступил мой брат, по-рыцарски женившись на первой же забеременевшей от него девочке…

— Ты меня не слушаешь? — останавливается Влас.

— Я слушаю. Но ты пока не произнес ничего, что могло бы меня переубедить.

Он смотрит на меня с тоской:

— Зачем тебе этот геморрой?

— Твоим языком ответить? Это прикольно.

— Очень! Что прикольного девять месяцев переваливаться с боку на бок жирной гусыней?

По безнадежности тона угадывается, что Влас уже сдался.

— Я должна это попробовать. Узнать ощущения. Говорят, что как Толстой описал роды Карениной — смех один для тех, кто рожал. Если уж ему не удалось вообразить…

— Опять твои профессиональные заморочки? Ладно. Пробуй, — он поднимается, издав суставами легкий хруст, напоминающий, что и его молодость не вечна. — Только без меня.

— В том смысле, что ты не осчастливишь меня своей драгоценной спермой?

— Не осчастливлю! — огрызается он.

Почему-то мне становится еще уютней в моем кресле. Я слегка ерзаю, приглядываясь, как пробивается рассвет будущих приключений.

— Хозяин — барин. На мое счастье ты не единственный обладатель этого жиденького сокровища.

У него злобно подергивается лицо, а это ему не идет. Амплуа Малыгина — добродушные и пройдошливые Иванушки-дурачки, в лучшем случае разудалые разбойники, но никак не Кощеи. Внезапно ощущаю, как же мне не терпится, чтобы Влас поскорее ушел, оставив меня наедине с новым замыслом. Не то чтобы мне так хотелось осчастливить Леру, но не случайно же чувство вины перед братом то и дело начинает свербеть где-то внутри… Откупиться я собираюсь от этой своей виноватости? Помочь сестре, раз не смогла спасти брата… Я — старшая. Они ждут этого от меня. Или мне только кажется, что ждут?

— Ну, мучайся на здоровье! — у него глаза разозлившейся кошки. — Только помощи не проси, если тошно станет, поняла?

Мне становится так смешно, что его просто выносит из моего дома. Провожать? Всплакнуть у порога? Это еще смешнее. Я слышу, как Влас хлопает дверью. Положено содрогнуться от звука еще одной закрывшейся страницы моей жизни, но не так уж она была хороша, чтобы жалеть. Отдельные строчки стоили того, чтобы прожить их, но у меня еще будет время припомнить их и посмаковать удачные сочетания слов…

Однако времени Малыгин мне отвел даже меньше, чем я ожидала. Дверной звонок встрепенулся, разбуженный его пальцем, когда еще и пяти минут не прошло. Осмотр комнаты одним взглядом: Влас ничего не оставил у меня, значит, нашел в себе силы вернуться без повода.

Когда сюда приходил ты, повод вообще не был нужен… Ни разу не потребовался. Объяснять, что тебя привело? Слова сразу становятся беспомощны, если я хочу сказать о тебе. Разве я смогу объяснить, чем были те наши встречи? Только не банальными свиданиями. Ты проникал в мое заурядное существование не потому, что хотел скрасить его или добавить перчинки в свое собственное. Нет, когда ты появлялся здесь, я понимала, что ты выбился из сил. И приникал ко мне, показывая всем своим существом — горькой складкой между бровями, напряженностью губ, побледневших от гнева на себя, нетерпеливостью ледяных рук, — что больше не в состоянии бороться с собой, презирающим грех прелюбодеяния, равно как и все другие грехи. Ты пытался жить по тем нравственным законам, которые считал единственно правильными, а я мешала тебе…

Не тем, что звонила некстати или добивалась встреч — никогда этого не было. Ведь я понимала, как изнурительна эта борьба со мной, живущей внутри тебя. Но я не давала тебе забыть о себе воздухом московских улиц, которым мы оба дышали, передавая друг другу вдох-выдох через целые кварталы — с твоей Ордынки на мой проспект Мира. Общие облака над головами тянулись от тебя ко мне… Косой, слепой дождь, весь пронизанный солнцем, радостный, летел от меня к тебе… Я знаю, как невозможно тебе было хоть на минуту отвлечься от мысли обо мне, потому что со мной было то же самое.