Страница 92 из 120
— Вон ты куда гнешь! — воскликнул Борисов. — Ты что ж, одного себя считаешь честным и принципиальным коммунистом? А остальные...
— Подожди, — прервал Петр Константинович. — Ты у меня спрашиваешь, почему я такой злой. А мне хочется знать, почему ты такой трус.
— Я — трус? — Борисов, побледнев от волнения, встал, подошел поближе к Петру Константиновичу, сидевшему у противоположного края стола. — Я — трус?.. Ты отдаешь отчет в своих словах?
— Как же тебя еще можно назвать, если ты все время юлишь? Ты можешь смотреть на меня зверем, можешь ненавидеть меня, но обмануть меня тебе никогда не удастся.
— В чем я тебя хочу обмануть?
— В том, что в душе ты не думаешь обо всем этом так же, как я.
Борисов зло проговорил:
— Какая самонадеянность! — Он вернулся на свое место, сел и добавил: — Смешно, дорогой мой...
Однако он не смеялся. Сидел, опустив голову вниз, и тихонько постукивал пальцами по столу. Он был сейчас и зол на Смайдова, и в то же время завидовал Петру Константиновичу. Завидовал тому, что Смайдов по-настоящему свободен духом, что в нем нет никакой душевной трусости. Ему трудно живется, он сегодня не знает, какую шутку завтра с ним выкинет Лютиков, иногда не спит ночами, думая о том, что в следующей драке с Лютиковым ему наставят синяков, но никогда он не презирает себя за двоедушие. А ведь это страшная вещь — презирать самого себя! Борисов знаком с этим чувством. Никогда и никому он не говорит о том, как порой становится у него мерзко на душе.
Конечно, можно успокаивать себя: я, дескать, не бунтую потому, что я человек дисциплинированный. Я просто подчиняюсь, иначе я не могу... Но себе-то можно признаться, что это не успокаивает! Свой-то собственный голос всегда слышишь: ты не бунтуешь потому, что трусишь. И это сильнее твоего внутреннего протеста...
Чувство зависти к Смайдову вызывало в Борисове самые различные ощущения и желания. Иногда ему простонапросто хотелось избавиться от такого партийного руководителя, который постоянно являлся укором для его совести. «Без Смайдовых лучше, — думал Василий Ильич. — Живи себе помаленечку, ведь никто же тебя не заставляет копаться в своих сомнениях...»
Но когда он только на минуту представлял себе, что может остаться без Смайдова, без его открытой улыбки, без его ярости, без всего того, к чему давно привык, — ему становилось не по себе. Втайне даже от самого себя Василий Ильич всегда хотел хоть немного быть похожим на Смайдова, потому что любил в нем те черты, которых не было у него самого.
Петр Константинович сказал:
— Я знал, что с такой характеристикой ты не согласишься. А иной я дать не могу. Давай ее сюда. Придется сначала обсудить на парткоме. Не хочу навязывать тебе своего мнения, но прошу все хорошо обдумать. Хочу, чтобы ты понял: наше отношение к Езерскому — не частный случай. Дело не только в Езерском, а вообще... — Петр Константинович с минуту помолчал, а потом добавил: — Я знаю, что обидел тебя. Если можешь, прости. У меня в последнее время что-то с нервами. Это, конечно, не оправдание, чтобы разрешать себе грубость, но...
— Ты берешь свои слова назад, что я трус? — Василий
Ильич взглянул на Смайдова и по-доброму улыбнулся,
Смайдов сказал:
— Ты сам должен решить, кто ты есть... Разреши, я возьму характеристики.
— Бери. Когда думаешь обсуждать их на парткоме?
— Сегодня.
— Хорошо. И знаешь что? Я буду с тобой. Понял? Тебя это удивляет?
Теперь так же по-доброму улыбнулся Петр Константинович.
— Нет. Так и должно было быть...
3
«...Тов. Езерский является хорошим специалистом, он досконально знает свое дело сварщика, работает без брака и систематически перевыполняет нормы... Тов. Езерский трудолюбив, может работать, не считаясь со временем и теми, порой весьма сложными, условиями, в которых приходится работать сварщику-докеру...»
Лютиков оторвался от чтения, ухмыльнулся: «Кажется, этот Смайдов начинает кое-что понимать. И не зря я задался целью поубавить в нем спеси — ему же на пользу».
«...Тов. Езерский по натуре своей замкнут («Ну и черт с ним, что замкнут! — подумал Сергей Ананьевич. — Там это не помешает»), в нем совершенно отсутствует чувство коллективизма. Он индивидуалист, для которого интересы коллектива — пустой звук (Лютиков поморщился: «Тоже мне писатели-психологи»). Однако самым существенным недостатком в характере тов. Езерского является его страсть к стяжательству. Этой цели подчинено все: именно поэтому он стремится работать как можно больше; он старается отличиться на производстве в надежде получить премию; он может очернить товарища по работе, чтобы заслужить поощрение. В стремлении к стяжательству Езерский не останавливается ни перед обманом руководства предприятия, ни перед обманом своих же товарищей...»
Лютиков в бешенстве отшвырнул от себя характеристику и некоторое время сидел с таким видом, будто на него выплеснули ушат какой-то гадости. Он даже побагровел от возмущения. Как зарвались, а! Эти умники, наверное, считают, что он, Лютиков, без конца будет смотреть на их фокусы.
Он позвонил Борисову. Стараясь говорить поспокойнее, спросий:
У вас есть время подойти сейчас ко мне? На несколько минут.
Борисов помедлил с ответом, и Лютикову показалось, что тот, прикрыв трубку рукой, с кем-то совещается. Со Смайдовым, конечно.
— Вы стали плохо слышать, Василий Ильич? — Лютиков слегка повысил голос. — Я спрашиваю, можете ли вы сейчас подойти в контору?
— Если вы разрешите, Сергей Ананьевич, я подойду через полтора-два часа, — ответил наконец Борисов. — У меня совещание, собралось много народу...
— Значит, прикажете подождать?
— Почему же?.. Если это срочно, я...
— Вот именно срочно. Прошу не задерживаться.
Борисов действительно проводил совещание, которое пришлось прервать. Извинившись, Василий Ильич вышел из кабинета и направился в партком.
Он догадывался, зачем экстренно понадобился Лютикову. И, странное дело, только вчера чувствовавший в присутствии Смайдова какой-то необыкновенный подъем духа и решимость до конца быть честным перед самим собой, сейчас Василий Ильич сразу сник, растерялся и испугался своей вчерашней решимости. Зачем он согласился со Смайдовым? Он что, не знает Лютикова? «Смайдову, конечно, терять нечего, ему в конце концов все равно, где работать: в доках, в порту или на каком-нибудь заштатном аэродроме. Да и авторитет у него такой, что не всякий Лютиков дотянется до него руками. А я...»
Василий Ильич досадовал в эту минуту на Смайдова за его вчерашнюю напористость, перед которой он не мог устоять, и в то же время ему очень хотелось увидеть Петра Константиновича, чтобы рассказать о своих сомнениях, чтобы почерпнуть у него хотя бы немного твердости. Ведь как раз твердости Борисову и не хватало, он не скрывал этого от себя.
Смайдова в парткоме не оказалось. И никто не знал, где он. Кажется, ушел в горком партии, а к кому — никто не знает.
Сергей Ананьевич даже не поздоровался. Ткнув пальцем в лежащий на столе лист бумаги, спросил:
— Что это?
Борисов, конечно, знал, о чем он спрашивает. Потому что палец Лютикова указывал как раз на то место, где красовалась под характеристикой его подпись. И все же, выигрывая время, сказал:
— Что? Что вы имеете в виду, Сергей Ананьевич?
— Я спрашиваю, кто автор этого художественного произведения? Кто состряпал сей гнусный пасквиль на честного рабочего?
— Почему пасквиль? — не согласился Василий Ильич. — Характеристика соответствует действительности. А насчет авторов... Ее утверждали на парткоме. Никто ни слова не сказал против.
— Никто ни слова не сказал против? — Лютиков с убийственным сарказмом посмотрел на Борисова, и тот увидел, как скривились его губы. — Все молчали. Так? Все затаили дыхание, слушая трель соловья! Похвально! Похвально для принципиальных коммунистов. Вы что же, лишаетесь на парткоме дара речи? Вас всех поражает шок?
— Не могу понять, Сергей Ананьевич, почему вы так раздражены, — негромко проговорил Борисов. — Никто из нас не лишается дара речи. Мы...