Страница 82 из 120
Петр Константинович подошел к деду, ловко снял зубами перчатку и протянул руку.
— Здравствуйте, Захар Федотыч. Если, конечно, не ошибаюсь.
Старик тоже подал руку.
— Здравствуй, дорогой человек. Захар Федотыч — это я и есть. Ежели озяб, заходи в избу. Мороз-то вона какой потрескиват. Градусов, поди, двадцать пять. А?
— Пожалуй, — сказал Смайдов. — А в избу зайду, дело у меня к вам есть.
В небольшой печурке полыхали поленца, и хотя одноединственное крохотное окно почти не пропускало света, темно здесь не было. Петр Константинович увидел аккуратно прибранную кровать, чисто выскобленный стол, табуретки. Над кроватью висели два стареньких ружья.
Старик снял полушубок, предложил раздеться и Смайдову. Заметив, как неловко Петр Константинович снимает одной рукой реглан, сказал:
— Дай-ка подмогу. — И спросил, глазами указывая на протез: — В войну оторвало небось?
— После потерял, — коротко ответил Смайдов. — В тундре.
— Вона што!.. Ну, садись, дорогой человек, рассказывай, с каким делом приплел.
Петр Константинович вытащил из кармана письмо Година, сказал:
— Товарищ мой, подполковник Годин, оставил у вас свой патронташ с гильзами. Ну, и написал мне, чтобы я переслал ему. Вот я и пришел к вам, Захар Федотыч. Не знаю, доверите ли?
— Почему не доверим? — Старик поставил на печку чайник, сел на табуретку. — Сами хотели отослать, а куда слать-то, не знаем. Он, товарищ-то твой, сказывал, что живет далеко, а где — не сказывал. Вот и лежит имущество-то его. В доме у нас лежит, не тута. В городе.
— Он что, жил у вас? — спросил Петр Константинович.
Старик рассказал. Постучал как-то вечером военный человек, попросился переночевать. Приехал, говорит, поохотиться в этих краях, на недельку. Ну, сподручнее, мол, жить на окраине. А старик и жил как раз на самой окраине города. Переночевал человек, а потом и совсем на неделю остался. Хороший человек. Обходительный. И простой. И охотник — что надо. Через неделю собрался, уехал. Вдруг опять, в тот же день к вечеру, приезжает, говорит: «Патронташ временно оставлю, потом заберу». Но так и не забрал...
— Чайку выпьем? — спросил старик. — Или хозяйку подождем?
Петр Константинович улыбнулся:
— Я ведь на минутку, Захар Федотыч. Мне еще обратно идти, а путь не близкий... Вы мне скажите, по какому адресу и когда в городе к вам зайти?
— Как хошь, — сказал старик. — Только кто же от чайку отказыватца? Не по-сибирски эт, дорогой человек... Да вон и хозяйка топат, она тоже в город собиратца, вместе и пойдете за патронташем-то.
В избушку вошла девушка. Увидев незнакомого человека, она нисколько не смутилась. Сняла варежки, приветливо протянула руку:
— Здравствуйте.
Приветливость ее была настолько искренней, что Смайдову показалось, будто он уже десятки раз бывал в этой сторожевой избушке и вот снова пришел сюда к своим старым друзьям, которые всегда ему рады.
Петр Константинович встал, ответил:
— Здравствуйте. — Помолчал и добавил: — Извините, пожалуйста. Я на минутку.
Он видел, как она глазами провела по его неживой руке, и сам посмотрел на свой протез. Но ничего не сказал. Только губы его слегка дрогнули в виноватой улыбке. Он будто извинялся за то, что вот эта неживая рука так некстати бросается в глаза каждому, кто смотрит на него.
Девушка, кажется, поняла его душевное состояние. И чтобы сгладить неловкость, обратилась к отцу:
— Кирюшка-то все-таки помер, батя. Сегодня ночью. Пришла я, а тетя Поля в слезах. Уж так, говорит, метался перед смертью, так метался! И стонал все время...
— А я тебе што говорил, — сказал старик. — Знал я, што помрет он. По всему видать-то было. Ну, ладно, помер так помер. Леший с ним... Давай-ка чайком нас побалуй. Да и сама на дорожку погрейся.
Петр Константинович украдкой взглянул на старика. И подумал: «С виду будто и не черствый дед, а о смерти говорит так, будто это в порядке вещей. «Леший с ним...» С Кирюшкой-то... Неприятный старик...»
И опять девушка не то угадала, о чем думает Смайдов, не то почувствовала это:
— Надоела я бате со своим Кирюшкой, вот он так и говорит. Голубого песца мы Кирюшкой звали. Две недели болел, а сегодня помер...
Если бы сейчас кто-нибудь спросил у Петра Константиновича, почему он вдруг обрадовался ее словам, Смайдов, пожалуй, не смог бы ответить. Кто ему этот старик, какое Петру Константиновичу дело до того, черствый он или добрый, хороший или плохой? Но вот исчезла внезапно вспыхнувшая в Смайдове неприязнь к нему, и сразу стало легче. И еще приветливее показались и голос девушки, и ее доверчивые глаза.
Непривычное ощущение легкости, которое Смайдов испытывал в присутствии девушки и ее отца, должно было удивить его. Он ведь хорошо знал себя, знал, как ему трудно дается даже внешняя непринужденность при каждом новом знакомстве, но сейчас почему-то не удивился. Словно вот так, как есть, и должно было быть...
— Вы из города? — спросила девушка.
— Из города, — ответил Петр Константинович. — Еле добрался на лыжах. Все замело, сугробы, как горы.
— И, наверно, проголодались?
— Проголодался очень, — признался Петр Константинович.
— Это хорошо. У нас здесь не ахти сколько припасов, но что-нибудь придумаем...
Она говорила и так, и не совсем так, как ее отец. Когда произносила «это», последняя гласная почти не слышалась, но все же улавливалась. Старик сказал бы: «Придумам». У нее гласная «е» была очень короткой, но тоже улавливалась, и поэтому слово не казалось таким обрубленным. Если старик говорил «што», «ш» у него звучала очень глухо, будто ветер с трудом протискивался сквозь бурелом. Ее «ш» было намного мягче, напевнее. «Так шепчутся камышинки на тихой речке», — подумал Петр Константинович.
3
Она шла на лыжах совсем легко, и, боясь отстать от нее, Смайдов прилагал немалые усилия. Украдкой, чтобы она не заметила, Петр Константинович смахивал со лба крупные капли пота, останавливался, будто поправляя крепления, а сам в это время старался поглубже вдохнуть воздух, которого ему не хватало. «Черт меня дернул согласиться идти с ней вместе! — подумал Смайдов. — Можно ведь было под каким-нибудь предлогом и задержаться. Вот сейчас выдохнусь, и она вдоволь надо мной посмеется...»
И в это время девушка остановилась у поваленной сосны, полузасыпанной снегом.
— Давайте передохнем, — сказала она, — А то я скоро упаду от усталости.
Мороз заметно спал, спал как-то сразу, они оба даже и не заметили этого. И морозный ветерок, обжигающий их лица вначале, тоже поутих.
Петр Константинович сел на дерево и предложил ей:
— Посидим.
Она села рядом с ним, варежкой смахнув снег. Дыхание ее было ровным, точно она только сейчас стала на лыжи. «А то я скоро упаду от усталости», — усмехнулся Петр Константинович. А вслух сказал:
— Мне трудно с одной рукой. А эта только мешает. Вы заметили, как она болтается туда-сюда? Будто сломанное коромысло. И скрипит, как паршивый колодезный журавель. Никак не привыкну к этой музыке.
Смайдов засмеялся. Весело, как ему казалось, и даже заразительно. Но девушка спокойно спросила:
— Вы всегда такой злой? Или только когда ходите на лыжах?
— Злой? Что вы, девушка? Я очень веселый человек. Можно сказать — шутник! Разве вы этого не заметили?
— Этого не заметила, — сказала она. — А другое подметила. Вы стыдитесь своего несчастья и злыми шутками хотите прикрыть это. А чего стыдиться-то?
— Вы, оказывается, тонкий психолог, — усмехнулся Петр Константинович.
Его почему-то начинала раздражать проницательность девушки. «От нее ничего не ускользает, — подумал он. — Откуда такая наблюдательность? Да и я-то хорош. Напустил на себя черт знает что! Поглядите, мол, на обиженного судьбой человека, на ожесточившегося калеку...»
Сейчас он действительно был зол. И на себя, и на свою попутчицу. Чего это они, собственно, разболтались, будто давние знакомые? Какое ему дело до ее проницательности или наблюдательности, и какое ей дело до того, стыдится он чего-то или нет? «Давайте-ка трогать дальше, милая девушка, мне от вас всего и нужно, что взять патронташ этого типа Кольки Година, из-за которого я вынужден был плестись бог знает куда. А потом — до свидания. Мир хотя и тесен, но вряд ли мы с тобою когда-нибудь еще раз встретимся...»