Страница 79 из 120
— Если бы Талалин уехал с Хрисановой, — горячо говорил Смайдов, — Кердышу легче было бы пережить свое горе. В разлуке все чувствуется не так остро, время многое стирает из памяти. Особенно у молодых людей, которые только начинают жить.
Лютиков вдруг сказал:
— Должен признаться, я никогда не думал, что бывший летчик может быть таким... Ну, сентиментальным...
— Почему же сентиментальным? — мягко возразил Смайдов. — Разве участие в личных судьбах людей — сентиментальность?
Лютиков пожал плечами.
— Я не хотел вас обидеть. Но как ни интересно то, о чем вы рассказываете, Петр Константинович, все это, мне кажется, скорее относится к области лирики, чем к нашей работе. Вы со мной не согласны? Если мы будем в первую очередь думать об устройстве личных дел Талалиных, Хрисановых и Кердышей и только потом — о государственных задачах... Вы понимаете, какой это скользкий путь? Простите меня, пожалуйста, но у меня складывается впечатление, что вы вольно или невольно заражаетесь мелкобуржуазными тенденциями. Хотя и исходите из лучших побуждений.
Петр Константинович почувствовал, как все в нем напряглось. «Разве прошибешь такую железобетонную стену? — подумал он. — Даже если ты будешь биться об нее головой, она, эта стена, и не дрогнет. И твои компромиссные улыбки производят здесь такое же впечатление, как если бы ты улыбался перед Буддой. «Вы заражаетесь мелкобуржуазными тенденциями...»
Смайдов вдруг увидел отрешенное, посеревшее лицо Марка Талалина. И еще раз через силу улыбнулся, хотя ему самому было тошно.
— Сергей Ананьевич, я очень прошу вас... Если можно, пожалуйста, сделайте это. Вы знаете, что вместе с Талалиным я был на Шпицбергене. Не могу сказать почему, но у меня к нему какое-то особое доверие. Бывает ведь так, вы должны это понять...
Лютиков с нескрываемым удивлением взглянул на Смайдова. Особое? Это что еще за привязанность? Вот, оказывается, в чем дело! Ради этой особой привязанности в недавнем прошлом был изгнан из доков Беседин. Ради нее Смайдов упорствует в выдаче характеристики Езерскому. А кто же больше всех кричит об объективности и принципиальности? «Ну, товарищ Смайдов, и высек ты самого себя! Запомним сей эпизод!..»
Лютиков сказал:
— Меня крайне удивляет ваша позиция, Петр Константинович. Крайне удивляет и огорчает. С каких это пор партийные руководители, которым столь много доверено, решают весьма важные вопросы с позиций личных привязанностей? Вы понимаете, насколько несерьезно подходите к такому, я бы сказал, чрезвычайно ответственному делу, как отбор кандидатов для посылки за границу?
Смайдов подавленно молчал. Глядя на Лютикова, он уже не улыбался. Если бы этот разговор произошел несколько недель назад, Петр Константинович, может быть, и не почувствовал бы себя таким беспомощным. Но сейчас он был выбит из седла, у него не было столько душевных сил, как раньше.
— Мне никогда не хотелось, Сергей Ананьевич, переносить наши споры в более высокие сферы. Я всегда считал, что мы все должны решать на месте. Но сейчас... это невозможно. Невозможно, понимаете? Я, видимо, по долгу службы обязан обратиться в городской комитет партии.
— Надеешься, что там тебя поддержат? — усмехнулся Лютиков. — Зря надеешься. И уж если на то пошло, скажу тебе прямо: я кое о чем проинформировал горком. Надеюсь, ты на меня не в обиде?..
Лютиков тоже встал и вышел из-за стола. Он, видимо, хотел на прощание подать Смайдову руку. Но Смайдов не понял его намерения. Или сделал вид, что не понял. Кивнув, Петр Константинович быстро, точно боясь, что его могут вернуть, покинул кабинет Лютикова.
3
Ему сейчас очень хотелось увидеть Полянку. Он не собирался жаловаться ей на то, как он подавлен, но ему казалось, что одно ее присутствие должно снять с него ту тяжесть, которую он ощущал почти физически. Она умела это делать совсем незаметно...
Петр Константинович обошел доки и побрел по набережной. И хотя идти вдоль реки было дальше, Смайдов все же не стал от нее удаляться. Уж очень не хотелось ему сейчас с кем-нибудь встретиться, а здесь такая встреча была маловероятной.
Он шел и думал о Полянке. Теперь она, конечно, уже дома. Может быть, немножко тревожится. Она всегда тревожится, когда между ними возникает размолвка. «А я приду и скажу ей: «Все в порядке, колдунья. Я, наверное, тогда чуть-чуть сошел с ума, но давай лучше не думать об этом...» И еще я скажу: «Знаешь, Полянка, когда мне приходится иметь дело с Лютиковым, я начинаю особенно ценить твою чуткость и, если хочешь, твою человечность. Не знаю, как бы я смог жить без тебя. Спасибо тебе, Полянка. Спасибо за то, что ты есть...»
Он остановился и улыбнулся своим мыслям. Вот так всегда: какая бы тяжесть на него ни навалилась, стоило ему позвать к себе Полянку — и сразу становилось легче.
«Если бы у каждого человека была своя Полянка, — думал Петр Константинович, — куда как проще было бы шагать по этой земле. И куда как веселее было бы жить вообще!»
Он нагнулся, поднял с земли плоский камешек и далеко запустил в реку. Камешек врезался в воду без малейшего всплеска, «замкнул», как говорили мальчишки. Такой бросок среди них считался высшим искусством, и Смайдов пожалел, что никого из племени босоногих не было рядом. Уж он не преминул бы похвастаться: «Видал? То-то!..»
Он рассмеялся. Черт возьми, какая же все-таки великолепная это штука — жизнь! И как это здорово, что человек, если даже ему за сорок, может хотя на мгновение стать мальчишкой и посмотреть на мир своими — мальчишечьими — глазами!..
Из-за поворота реки показалась лодка. Весла были опущены в воду, лодка сама шла по течению, а двое людей, сидевших рядом на корме, спиной к Смайдову, оживленно о чем-то говорили. Они были еще далеко, Петр Константинович не мог ничего расслышать, но по тому, как мужчина в плаще болонье жестикулировал, нетрудно было догадаться, что он рассказывает о чем-то очень интересном. Петр Константинович даже уловил приглушенный расстоянием смех женщины. Он прислушался — смеялась Полянка. Она склонилась за борт лодки и опустила в воду обе руки. Плащ болонья слетел с плеч мужчины, и Смайдов узнал в мужчине Домбрича. Домбрич потянулся к Полянке, испугавшись, видимо, что она может упасть. Он обхватил ее за плечи и заставил сесть как следует. Полянка послушно подчинилась его желанию, стряхнула с рук капли воды и выпрямилась.
Теперь ей уже не угрожала опасность оказаться за бортом, но Домбрич продолжал держать ее за плечи...
Лодка все ближе и ближе подплывала к берегу, и они могли оглянуться в любую минуту. Ему надо было уходить: не мог же он допустить, чтобы Полянка его увидела. Он даже похолодел от такой мысли. Что она сделает, как на него посмотрит? И как он сам сможет глядеть в ее глаза?
Только на одно мгновение Смайдов подумал: «От этого нельзя убегать. Надо смело смотреть беде в глаза — и будь что будет. Дождаться, когда они пристанут к берегу, подойти и сказать: «Это я, Полянка...»
Но так он думал только одно мгновение, а потом повернулся и пошел прочь. Все быстрее и быстрее, чувствуя, как ему трудно дается каждый шаг. Так трудно, будто он карабкался на крутую гору.
Что же ему было делать?
Он долго бродил по улицам города, пытаясь принять какое-нибудь решение, но ничего не мог продумать до конца. Иногда ему казалось, что он вот-вот уцепится за спасительную мысль, простую и ясную, от которой все станет на свое место. Он даже останавливался, чтобы случайно не упустить эту мысль, но все от него ускользало, и он продолжал идти дальше... По замкнутому кругу. Не в силах вырваться из него или изменить направление...
Только поздним вечером он пришел домой. Долго стоял у калитки, никак не решаясь открыть ее и войти во двор. А когда Захар Федотович, может быть, поджидая его, выглянул на улицу, Смайдов посмотрел на него так, точно перед ним стоял совсем чужой человек.
— Пришел, Пьётра? — сказал старик. — А чево стоишьто тута?
Петр Константинович спросил: