Страница 42 из 120
— О-о!
Марина растерялась:
— Но я...
— И ты знаешь, — продолжала Людмила, — если бы нам кто-нибудь стал доказывать, что ты не согласишься, мы не поверили бы. Инка так и сказала: «Докер знает, что такое солидарность...»
— Но я... — Марина попыталась что-то сказать, но ее опять перебили.
— Когда Люда сказала, что ты сварщица, мы решили: теперь нам беспокоиться нечего. — Инна Ляшко крепче прижала к себе руку Марины. — Будто гора с плеч!
Они болтали без умолку, и Марина поняла, что делали они это нарочно, лишь бы не дать ей возможности отказаться от их настойчивых просьб.
А Марина и не собиралась отказываться. И не только потому, что ей было очень приятно сознавать себя равной среди этих сварщиц и нужной им. Она вдруг почувствовала, как возвращается светлая радость, которой так не хватало в ее жизни.
Ее привели в жарко натопленную раздевалку, усадили у железной печи. Людмила сказала:
— Девочки, в нашем распоряжении полчаса. Как говорят бюрократы, введем Марину в курс. Возражений нет, Марина?
— До сих пор вы не дали мне вымолвить ни слова, — улыбнулась Марина. — Может, выслушаете теперь?
— Так мы же обо всем договорились! — поспешила заметить Валя Ногаева, девушка небольшого роста, с тяжелой косой, уложенной так же, как у Людмилы. — Мы уже решили все...
— Не все, — сказала Марина. — Я ведь работаю. В четыре мне надо в ресторан...
Людмила положила на пол рядом с Мариной фуфайку и села на нее.
— Сегодня суббота, и по нашему графику мы работаем до двух. К четырем мы успеем в твой ресторан. Скажем, что ты на две недели идешь в отпуск. Разговор с директором я беру на себя. Я ему все растолкую. Хорошо?
4
Это было возвращением к жизни. Все, кроме работы, отошло на второй план. Глядя на голубой огонь сквозь защитную маску, Марина думала о том, что только люди, лишенные всякого воображения, могут оставаться равнодушными к необыкновенной красоте всполохов, похожих на волшебные огни. Она же в этом голубом огне могла видеть все, что хотела. Стоило ей прищурить глаза — и тысячи искр превращались в звездные тропинки, по которым она без особого труда отправлялась в свое прошлое или будущее — куда захочет! Удлини она пламя — и перед ней откроются тайны, в которые не проник еще ни один человек. Она могла из огня создать такие картины, что самый искусный художник только ахнул бы.
Первые два-три дня Марина работала с несвойственной ей робостью. Так человек, долгое время пролежавший на больничной койке, делает первые шаги. Земля ему кажется зыбкой, словно морские волны, и он не уверен, что она вдруг не заколеблется под ним, не уйдет из-под ног. Но потом все стало на свое место. Украдкой — чтобы не обидеть недоверием — Хрисанова наблюдала за работой Марины и все больше убеждалась: Марина — сварщица по призванию, у нее точные движения, математически точный расчет, необыкновенное изящество в работе, словно она имела дело не со стальными частями корабля, а с хрупкими деталями тонкого оптического прибора.
Как-то вечером, когда сварщицы переодевались после работы, Людмила сказала:
— Чувствую, как шатается мой королевский трон. Пройдет полгода — Марина Санина займет его.
Марина засмеялась.
— Нет, я навсегда хочу остаться верноподданной своей любимой королевы.
В этих шутливых словах Марины заключался глубокий смысл: чем больше Марина узнавала Хрисанову, тем сильнее к ней привязывалась. Людмила была ровной, со всеми девушками, и у нее для всех хватало внимания, времени.
С первых же дней Марина заметила: ее новые подруги никогда не сентиментальничали, не вздыхали и не охали, даже если у кого-нибудь из них случалась беда. Они не прятали друг от друга даже самых сокровенных чувств, но их откровенность нисколько не походила на обычные излияния девиц, которые искали сочувствия, хотя и не надеялись на помощь. Они помогали друг другу без широких жестов и громких фраз, и в этом нельзя было не увидеть особой цельности их натур...
Через неделю после того, как Марина пришла в их бригаду, она спросила у Вали Ногаевой:
— Вы часто ходите к Кате Луганской? Скоро она поправится?
— К Кате Луганской? — вопрос, кажется, застал девушку врасплох. — Да, конечно.
— Можно мне пойти сегодня с вами?
Валя помолчала, что-то обдумывая. И ответила весьма категорично:
— Нет.
В это время подошла Людмила, и Валя сказала ей:
— Марина просит познакомить ее с Катей Луганской. Той, знаешь?..
Людмила улыбнулась, села на скамью, потянула Марину за руку:
— Садись, Марина. Ты читала о поручике Киже?
— Нет, — сказала Марина.
— Был такой поручик, человек, которого не было. Кати тоже нет.
— Как нет?! — удивилась Марина,
— Мы ее просто выдумали для того, чтобы легче было вытащить тебя из ресторана. Понимаешь? — Она продолжала улыбаться, но смотрела на Марину настороженно: обидится, нет?
Марина весело рассмеялась.
— Ну и ну! Дипломатки! Дипломатический корпус ее величества!
Вечером, оставшись одна, Марина долго думала над этим, казалось бы, незначительным эпизодом. Что заставило Людмилу вмешаться в ее личную жизнь? Они, по сути, были чужими людьми, их ничто до этого не связывало. Может быть, Людмиле, как бригадиру, действительно нужна была сварщица? Нет, бригада вполне обошлась бы и без нее, дело было не в этом. Видимо, более высокие чувства руководили Людмилой и ее подругами, когда они протягивали Марине руку.
Анна удивлялась: отчего Марина стала совсем непохожей на ту Марину, какой Анна привыкла ее всегда видеть?
Еще две недели назад между сестрами часто возникали перепалки. Марина, приходя с работы, обычно прямо в платье валилась на кровать и подолгу лежала, уставившись в потолок, ни о чем не говоря, ничего не делая. «Ты хотя бы переоделась, — ворчала Анна, — хотя бы волосы привела в порядок. Разлохматилась, раскисла, тошно смотреть». — «А ты не смотри», — безразлично отвечала Марина. «Ты же опустилась. Неужели тебе самой не противно?» — «Все противно, — вздыхала Марина. — И твое ворчанье противно... Оставь меня в покое».
И вдруг такая перемена...
На туалетном столике Марины появилась косметика, гардероб пополнился новыми платьями, модельными туфлями и модной шляпкой, отороченной мехом. По утрам Марина бежала в ванную и долго плескалась там. Разрумянившаяся, она метеором врывалась в кухню, дурашливо кричала: «Ух, шибко здорово, однако!» — Ей очень нравилась манера ее нового приятеля Степы Ваненги.
«Что с ней произошло?» — думала Анна. И неожиданно для самой себя вдруг почувствовала: маленькой змейкой вползает в душу зависть, копошится там, с каждым днем жалит все больнее.
Вначале ей трудно было объяснить самой себе, чему она завидует. По натуре своей Анна была проще Марины. У нее никогда не возникало желания покопаться в самой себе, посмотреть на себя со стороны, спросить у себя: «Как и чем ты живешь, Анна?» А если в редких случаях она и спрашивала себя об этом, то, не задумываясь, отвечала: «Живу, как все. Звезд с неба не хватаю, не нужны они мне, и не кручинюсь. Дай только бог, чтоб хуже не было».
Ей всегда казалось, что жизнью своей она может быть довольна. Нет взлетов, нет ярких вспышек, которые могли бы зажечь, осветить изнутри и навсегда запомниться. Ну и что ж? Прожил ведь старик Пашецкий долгую жизнь, у него тоже не было взлетов, а он говорит: «Я простой человек, мне не поставят памятника, но след на земле я оставлю... Какой? Все, кто меня знал, скажут: это был честный человек...» Точно так же думала о себе и Анна.
Когда Анна видела, как мечется ее двоюродная сестра, как неустроена ее жизнь, она, помимо своей воли, испытывала что-то похожее на радость за себя. Нет, она не злорадствовала, ей было искренне жаль Марину, но все же она не могла избавиться от мысли, которой сама стыдилась: «У меня все по-другому. Я сумела устроить свою жизнь, я ни о чем не жалею и ничего другого искать не хочу. Мне хорошо...»
Может быть, если бы Анна не видела всего, что происходило в эти дни с ее сестрой, она так никогда бы и не поняла, что в ее жизни все-таки чего-то не хватало, и все время она старалась, тоже помимо своей воли, обманывать себя, прячась за построенный ею самой барьер из непрочного материала: «Мне хорошо».