Страница 118 из 120
— Ты чего сидишь? — спросил Хэнча. — Ответ на депешу надо. Ты давай пиши ответ, Вынукан.
Вынукан не отвечал. Теперь он закрыл глаза — так думать лучше. Он думал, и ему становилось страшно. А что, если это не шутка? Что, если Райтынэ и Степка обвели его, обманули? Как он будет тогда жить — с таким-то позором!
Он посмотрел в зал, где стояли в ожидании гостей накрытые столы. Пусто. Только шаман и дядька Валей. Сидят, точно старые, облезлые чучела...
Значит, все это правда. Там, в чуме Ваненги, все люди стойбища. Пьют, веселятся, кричат. И смеются. Над Вынуканом смеются. А завтра будет смеяться вся тундра. И завтра, и через неделю, и через год — такое тундра запоминает надолго...
И Вынукан заплакал.
Давно он так не плакал, как сейчас. Будто хоронил себя. Бился головой о стол, выл, как одинокий волк. Еще не зная, что случилось, начали подвывать две его тетки. Потом мать. Курликуй и Валей тоже включились было в общий хор, но, переглянувшись и подмигнув друг другу, потянулись за водкой. Курликуй сунул за пазуху бутылку, Валей — две. Тогда Курликуй сунул еще одну и банку консервов. Оба, как по команде, встали, посмотрели на воющих родичей, приличия ради маленько всплакнули и потихоньку покинули клуб.
— Ответ на депешу давай, — нетерпеливо повторил Хэнча, толкнув Вынукана в плечо. Хэнчу не трогали его слезы.Или говори на словах.
Никого не видя, ничего не слыша, Вынукан поднялся из-за стола. Он пойдет в чум Ваненги. Он своими глазами поглядит на то, что там делается. Он скажет: «Райтынэ — моя баба! Я свадьбу готовил... Все люди знают, что я свадьбу готовил... Все люди знают, что Райтынэ — моя баба... Степка Ваненга — чужой человек, пускай ищет другую девку у себя в городе...»
Они вошли вместе с Хэнчой.
Их не сразу увидели потому, что все смотрели на Райтынэ и Ваненгу. И потому, что было очень много дыму от трубок.
Хэнча сказал:
— Люди, пришел Вынукан. Вот он стоит.
Шум смолк, и все поглядели на Вынукана. Степа спросил:
— Ты пришел на нашу свадьбу, Вынукан?
Вынукан не ответил. Он глядел на Райтынэ. Райтынэ улыбалась. Не ему, Вынукану, улыбалась, а своей радости. На Вынукана она даже не взглянула. Будто его тут и не было. Уй какая скверная баба! Сколько времени он бегал за ней, а она...
И вдруг Вынукан поднял руку, показав пальцем на Райтынэ, и крикнул:
— Она — моя баба! Все знают, что она — моя баба!..
Рядом с Райтынэ сидел Вуквутагин. В солдатской гимнастерке, на которой горел орден. В одной руке Вуквутагин держал трубку, в другой — стакан с вином. Вот он поставил стакан, не спеша затянулся из трубки, выпустил клуб дыма и только тогда сказал:
— Ты, Вынукан, дурак. В тундре давно нету таких законов, чтобы говорить: «Моя баба». Это раз. А два — Райтынэ не баба, а жена Степана Ваненги. Вот смотри, Вынукан, брачное свидетельство. — Вуквутагин протянул руку к Степе, и тот дал ему брачное свидетельство. Вуквутагин поднял его над головой. — Видишь, однако?
Вынукану стало жарко. И душно. Так жарко и душно ему никогда не было. И никогда он еще не чувствовал себя таким униженным, как сейчас. Это Степка Ваненга его так унизил. Степка Ваненга и Райтынэ. И все, кто тут есть. Волки, а не люди...
Вынукан плюнул под ноги, что-то промычал и вышел из чума.
На тундру падали хлопья снега. От моря тянуло ветром. Начиналась пурга.
ГЛАВА XV
1
Снег падал всю ночь, и к утру, на окраине города улицы завалило так, что по ним ни пройти, ни проехать. Сугробы намело под самые окна, на крышах лежали высокие — в полдома — шапки.
С трудом открыв дверь и выглянув во Двор, Петр Константинович позвал Полянку:
— Иди-ка взгляни! Как в тайге.
Полянка подошла к мужу, высунула голову в дверь, встревоженно сказала:
— Как же я буду добираться?
Петр Константинович рассмеялся.
— Тебе ли, таежнице, горевать об этом! Давай-ка смазывай лыжи!
Он решил проводить ее хотя бы до половины пути. Хотелось и самому поразмяться, да и с ней побыть еще немного, ведь до позднего вечера они теперь не увидятся.
В последнее время и Смайдов, и Полянка чувствовали какую-то особую потребность находиться рядом. Им надо было видеть друг друга, говорить о чем-нибудь или вместе молчать, они словно вернулись к первым дням своих встреч.
Все, что их недавно разделяло, было забыто. А если и не забыто, то зачеркнуто. Петр Константинович ни разу ни о чем не напомнил. Полянка никогда его за это не благодарила, но теперь кроме любви к нему, она испытывала еще и другое чувство: чувство великого уважения и преклонения перед его благородством. Да, только теперь она до конца поняла, кем был для нее Смайдов. И ей было страшно подумать, что она могла потерять его.
Они дошли на лыжах до засыпанного снегом поваленного дерева, на котором не раз отдыхали во время своих прогулок, и остановились. Петр Константинович обнял Полянку, и несколько минут они стояли молча, ни о чем не думая. Им, кажется, необходимо было какое-то время стоять вот так, обнявшись, точно каждый из них хотел унести с собой до вечера частичку чего-то такого, без чего нельзя было обойтись.
Потом Смайдов сказал:
— Сегодня мне особенно будет тебя не хватать. Ты знаешь, почему?
— Знаю. Но я все время буду с тобой. Ты это будешь чувствовать. — Она засмеялась. — Я ведь колдунья, а самой плохонькой колдунье не так уж трудно заставить своего мужа чувствовать присутствие жены... Ты уже уходишь?
— Да. Уже пора. Я и так едва-едва успею.
Обратно идти было труднее: ветер бил в лицо. Взглянув на часы, Смайдов подумал, что надо поторапливаться: Лунев никому не прощал опозданий. У него это было в крови — требовать точности. «Сегодня вы на четверть часа опоздали на совещание, — говорил Алексей Андреевич, — завтра по рассеянности забудете уплатить членские взносы, а потом и вообще забудете, что вы коммунист. Так не пойдет, дорогой товарищ!»
Смайдов подошел к театру минут за двадцать до начала работы партийного актива. Народу уже было полным полно. Не успел Петр Константинович раздеться, как к нему сразу же подошел Борисов и сказал:
— Я только сейчас видел своего начальника. Ходит гоголем, на меня взглянул так, будто мы совсем с ним незнакомы. Боюсь, как бы он не подложил какую-нибудь свинью. — Он немного помолчал и добавил: — Слушай, комиссар, ты все-таки поумерь свой пыл. Не ломись в открытую дверь.
— Кофе в буфете есть? — спросил Смайдов. — Пойдем, по чашечке?.. После лыжной прогулки это здорово. Ты не бегаешь на лыжах?
— Черт знает что! — сказал Борисов. — У меня складывается впечатление, что ты не в своем уме. Кофе, лыжи... У тебя нет никакого чутья!
— О чем ты?
— О чем? Знаешь, что сказал Лунев? Он сказал: «Вопрос воспитания молодежи — вопрос государственной важности. Поэтому актив необходимо провести на самом высоком уровне». Вот так, дорогой мой парторг. Не думаю, что если ты испортишь общий хор, то это кому-то понравится.
— Я тоже так не думаю, — проговорил Смайдов. — Но, мне кажется, ты неправильно понял слова Лунева о высоком уровне. Значит, насчет кофе не поддержишь? Тогда извини, я пойду.
Он направился было в буфет, но в это время услышал звонок. «Ладно, выпью в перерыв», — подумал Петр Константинович.
2
У самого входа в зал Смайдов почувствовал, как его кто-то взял за локоть. Петр Константинович оглянулся.
— Куда ты мчишься, мой конь ретивый?
Это был Виктор Родин. Как всегда, Смайдов искренне ему обрадовался.
— Здравствуй, Виктор. Сядем рядом?
— «Сядем рядом, поглядим в глаза друг другу. Я хочу под кротким взглядом...» Между прочим, у тебя когда-нибудь бывает кроткий взгляд?
— Бывает.
— Когда спишь?
— Тогда особенно... Давай-ка приземлимся вот тут, с краешку.
— Садись. Как настроение? По глазам вижу — рвешься... в бой.
Они сели, и Петр Константинович, наклонясь к Родину, сказал:
— Видишь ли, Виктор, для меня бой не самоцель. Если бы я верил, что у нас действительно нет никаких недоработок, я первым бы затрубил в фанфары. Но... Ты сам все знаешь не хуже меня... Ч-черт, не успел покурить, теперь буду страдать до перерыва. Может, выскочить на минуту?