Страница 110 из 120
— Уй дура-то какая! — сказали над самым ее ухом. — Шибко надо тебе на тот свет ходить, да? И меня, поди, тоже увела бы туда, если б совсем маленько опоздал. Айда скорее отсюда, пока оба живы!
Дашенька, еще не взглянув в лицо того, кто держал ее за руки, узнала Степу Ваненгу по голосу. Она хорошо знала его голос. Прошлой зимой, во время большой пурги, Дашенька ездила на станцию Тина разгружать вагоны с лесом. Там и познакомилась со Степой случайно. Ваненга работал на большом кране. Он чуть не замерз тогда. И как раз Дашеньку посылали с термосом за чаем на станцию... Степа такой маленький, смешной и очень добрый. Дашеньке он надолго запомнился.
Степа тоже узнал Дашеньку. Его насторожил ее вид. Он взял ее за руку, и они вместе пошли по улице, потом машинально повернули к реке.
Остановились на берегу, и тогда Степа сказал:
— Мы зачем сюда пришли? Тебе небось по делам надо?
— Не знаю.
Дашенька продолжала держаться за его руку, словно боясь, что Степа сейчас уйдет и она останется одна. А оставаться одной ей не хотелось.
— Как не знаешь? — удивился Степа. — Ты куда бежала по улице? Или забыла от страха?
Дашенька не ответила. Украдкой взглянув на нее, Степа увидел, что она широко открытыми глазами смотрит на какой-то катер, привязанный тросом к железному кольцу, ввинченному в каменную стенку набережной. Смотрит так, будто и боится чего-то, и в то же время не может оторвать от него глаз. «Может, ей теперь катер машиной чудится, — подумал Степа. — Напугалась она шибко, ей теперь все страшно...»
Дашенька вдруг сказала:
— Это тот катер. Я вспомнила. Он тогда варил на нем трещину. Илья Семеныч, понимаешь?
— Ничего не понимаю, — сказал Степа. — Ты путано говоришь. По-другому не можешь? Илья Семеныч — это какой? Беседин?
— Беседин.
— Ну? Говори дальше. Не путано говори.
Она осторожно высвободила свою руку из его руки, ладонью провела по лицу. А когда снова посмотрела на Степу, он увидел, что Дашенька плачет. И лицо у нее совсем бледное, ни кровинки в нем. Будто умерла уже. Только глаза еще живут. «Умные глаза у нее, — подумал Степа. — А горя в них столько, что на всю тундру хватит... Не Беседин ли виноват?»
Он тихо спросил:
— Ты почему плачешь? Какое у тебя горе есть?
Но она не ответила. И уже не смотрела на Степу. Смотрела на реку, где глубокая воронка втягивала плывущие по воде щепки, черную кору от бревен и грязную маслянистую пену. Дашеньку словно притягивала эта воронка. Закрыть бы глаза, стиснуть зубы и шагнуть туда, чтобы больше ничего не было...
Степа снова взял ее за руку, сказал:
— Идем, пожалуй.
Она даже не спросила, куда он хочет ее вести. Молча пошла за ним, опустив голову.
Он провел ее в доки, усадил на доски, сказал:
— Посиди тут.
А сам отправился разыскивать Людмилу. Он еще не знал, что ей скажет, но почему-то был уверен: с Дашенькой что-то неладно, и никто в этом не разберется так, как Людка Хрисанова. Людка разберется, однако. Людка поможет.
3
Беседину казалось, что время совсем остановилось. В двенадцать Климов сказал, чтобы он шел домой и готовился: «Все отутюжь, начистись и в половине седьмого приходи».
Илья взял у соседей большое зеркало и целый час крутился перед ним, как невеста. Подбирал галстуки к рубашкам, рубашки — к костюму, чистил туфли, наводил стрелки на брюках. Одевшись, придирчиво оглядел себя и остался доволен: все как надо. Потом опять снял костюм, аккуратно повесил, чтобы не измять, и прилег на диван.
Надо было собраться с мыслями. И кое-что обдумать. Обдумать по-настоящему, чтобы случайно не стать в тупик перед неожиданностью. Неожиданность должна быть исключена.
Илья закурил и выпустил изо рта целое облако дыма. Из облака появился Климов. Постучал карандашом по графину и обратился в зал:
« — Вопросы к нашему кандидату в депутаты имеются?
— Имеются.
Это, конечно, Игнат Михайлов. Калека. Калеки злы на весь мир, для них сделать человеку гадость — одно удовольствие.
— Прошу, — недовольно морщась, сказал Климов.
— Вопросик следующего характера: за что нашего уважаемого кандидата в депутаты вышибли из доков?
Спокойнее, Илья Семеныч, не горячись. Улыбайся.
— Вас кто-то ввел в заблуждение, товарищ Михайлов. Я ушел из доков по собственному желанию. На это есть соответствующий документ. Почему ушел? В доках много квалифицированных сварщиков, таких, например, как Талалин, Езерский, Хрисанова, Думин.,. Все они работают не хуже меня. Мастера высшего класса. Скажите, много ли было мастеров в вашей артели?.. — Пауза. Пусть минуту подумают. — Я пришел к вам по просьбе вашего председателя. Помочь. Я знал, что вам трудно. Разве я совершил какое-нибудь преступление?
Общее оживление в зале.
— Брось, Игнат! Негоже упрекать человека за то, что он сделал доброе дело!
Климов:
— Могу дать справочку. До прихода товарища Беседина в артель цех, которым он сейчас руководит, выполнял план на семьдесят процентов, теперь — на сто тридцать. Еще есть вопросы?
— Есть. Какие отношения у кандидата в депутаты с нашей уборщицей Дашенькой? Ходят слухи, что...
Я отвечу:
— Здесь собрание, а не базар. Это на базаре можно говорить: «Ходят слухи...»
Нет, не так...
— Какие отношения у меня с Дашенькой? Странный вопрос. Я отношусь к Дашеньке не хуже и не лучше, чем все остальные. Правда, она привязалась ко мне, как к брату, но разве в этом есть что-нибудь плохое? Я очень уважаю Дашеньку, поэтому никогда не позволил бы себе ее обидеть.
«А вообще-то, как я мог?! Как мог дойти до такого? И надо было мне звать ее, хотел ведь пожалеть... И вот!..
А вдруг она придет на собрание? Вдруг сдуру что-нибудь ляпнет? Может, попробовать уговорить ее, пообещать, что я не оставлю ее в беде. Она поверит.
Конечно же, надо немедленно разыскать ее, пока еще не поздно. Она, наверное, сейчас дома. Где ей еще быть?»
Илья помчался к Дашеньке. «Только бы застать ее, — думал он. — Только бы поговорить с ней...»
Но Дашеньки дома не оказалось. «Ушла куда-то, — сказала ее мать. — А когда вернется, не знаю».
Она не плакала.
Говорила так, словно речь шла не о ней самой, а совсем о постороннем человеке.
И не жаловалась.
Просто рассказывала, не испытывая при этом ни чувства облегчения, ни какого-либо другого чувства, от которого бы стало тяжелее. Тяжелее ей теперь быть не может. Легче — тоже... Или она ошибается?
— У меня изредка еще бывают приступы. Это — последствие тяжелого заболевания. Со временем это пройдет... Во время приступов на меня что-то находит, я становлюсь рассеянной и не могу думать так ясно и легко, как думают здоровые люди. Потом это проходит. Совсем проходит! Я начинаю все понимать. Вот как сейчас. И тогда мне очень тяжело. Раньше, до Ильи Семеныча, было легче. Живу себе — и ладно. А теперь... Что я буду делать теперь?.. Ребенок... Что я буду делать с ребенком?.. Илья Семеныч сказал: «А чем ты докажешь?» Разве я стану доказывать? Кому? Зачем?
Она смотрела на Людмилу глазами, в которых, кроме отрешенности, ничего не было. Отрешенности от жизни. Будто Дашенька уже переступила ту черту, где осталось все ее прошлое. А в будущее не верила. И не хотела, чтобы оно было.
Людмила подумала: «Быть может, она и рассказывает, ничего не скрывая, лишь потому, что переступила эту черту? Теперь, мол, все равно...
Какие же найти слова, чтобы заставить ее забыть свое горе? И заставить не думать обо всем этом».
Людмила не знала таких слов. И понимала: сколько бы она ни думала, ей все равно не удастся их найти. Потому что они должны быть не просто словами, а чем-то значительно большим.
Она напрямик спросила:
— И что же ты решила? Убить себя?
— Разве это так страшно? — Дашенька слабо улыбнулась. — Мне не страшно.
— И ты решила убить своего ребенка?
— Своего ребенка? — Она не думала об этом. И растерялась. — Но его еще нет.
— Все равно ты уже мать. Он уже не может без тебя. Как ты когда-то не могла без своей матери.