Страница 86 из 90
- Да?
- Я про институт, вы про лосьон.
- Учуял запах свежего снега, а снег не собирался выпадать. Может, парфюмеры
отличились?
- Не пользуюсь косметическими средствами. Зарок давать не стану. Войду в возраст -
авось и примусь наводить красоту.
- Алён, я окончательно сбит с толку.
- На то лето приезжайте в Слегово. Останавливайтесь у Паши Белого. Будете пить
воду из нашего родника. Купайтесь, где он стекает в озеро. Вообще наше озеро ключевое.
За месяц освежитесь до неузнаваемости.
- И в самый жар всем будет казаться, что я только что умылся снегом?
- У кого чуткий нос.
- А счастливей сделаюсь?
- Не ручаюсь. Зато счастливость счастья будете чувствовать чисто.
- Кабы чистота восприятия зависела от родниковой воды.
- Зависит. Очень. Мы, деревенские, больше радостные в радости, наше горе
горестней, песни поем песенней, пляски пляшем плясовитей.
- Заблуждение.
- Приедете, понаблюдайте. Согласитесь. Собственно, то не мои слова - Паши Белого.
Придерживаюсь.
- Алён, почему на отпуск посылаете меня к Павлу Тарасовичу? К себе почему не
приглашаете?
- В женскую избу?
- Простите. А кто еще у вас?
- Одна мама. У нее ревматизм. Тяжелый. Корову подоить не может. Иду с вами, а сама
испереживалась: сумею ли засветло вернуться? Вечером на пассажирский грузовик
немыслимо попасть.
- Не волнуйтесь. Увезем на мотоцикле. Едем быстро к вам в институт и обратно.
Коняткина повидаю и к работе успею вернуться.
Вячеслав побежал по дну оврага, покрытому стеклянистой дробленкой. Дробленка
хрупала под ногами. Впереди зернисто-черно сверкала металлургическим шлаком
автомобильная насыпь.
Лёна не побежала за Вячеславом. Он вернулся к ней. Волосы занавесили склоненное
лицо. Такая скорбная пониклость в голубой полоске кожи, обозначившейся в месте
распадения прядей, в желобке на сахаристо мерцающей шее, в девчоночьи остреньком
выступе позвонка, что где-то в области сердца ударила, разветвилась электрическим
разрядом тревога и затворяющим дыхание жаром наполнилась грудь.
Он спохватился, что не забрал у Лёны портфель, вероятно увесистый, с учебниками,
и, хотя портфель оказался легким, укора к себе не смягчил: неучтивость сродни
равнодушию.
- Живу невольницей, - промолвила она безутешно. - От мамы никуда. Мужа сколько
прождала... Куда спешить? Обратно в узничество?
- Если есть кому присмотреть за матерью, задержитесь.
- Паша Белый присматривает. Стар он. В заботах как гусь в перьях.
- Коняткин подмогнет.
- На парниках от зари до зари. Затепло надо застеклить новый корпус. Огромина! Сам
дрова пилит, вар топит, режет стекло... Да вы ж были там.
- Алён, журиться-то незачем: у всех свое узничество.
- Свое-то свое, да оно не равно.
- Мы видим лишь себя.
- Вы - пожалуй, мы - нет.
- Опять на город?
- Бесполезно. Все обуздал, захапал...
Лицо Лёны, притемненное скорбью, неожиданно переменилось: на нем возникло
выражение мечтательности, к которому примешивалась застенчивость и нерешительная
насмешка.
- Вы молились... Пьяные не всегда помнят...
- Еще молиться?
- Зачем молились?
- Душа повела за вами.
- Когда мужчину ведет за женщиной, он выдумает... второе солнце выдумает. Пусть вы
залюбовались мной... Странно: я, маленький человек, вызвала у вас желание молиться. Я
для вас ничего хорошего не сделала.
- Алён, простите, тогда, в сущности, я молился Слегову.
- Отказываетесь?
- Нет, не отказываюсь.
- Через минуту вы скажете: «Нет, не я вставал перед вами на колени».
- Вы же натолкнули меня на вывод: чувства образуются, как реки. Ручьишки, ручейки,
ручьи - река. Мы приехали с Леонидом. Коняткин занимался раздежкой лозы. Полезли на
чердак. Толкуем о туесах, расписных подносах, жокейках из бересты. Кажется, корье,
липовые чурбачки, лыко, пенька, ржаная солома. И понеслось! Впечатления - вихрь!
Павел Тарасыч! Усы завязаны узлами. Сияющие глаза. Подоил коз. Пьем молоко.
Разглядываем озорные палки! А тут - вы!
- Ага, запнулась.
- Волга без Оки прекрасна! С Окой куда прекрасней.
- Пьяное впечатление краше трезвого. Помолятся и отрекутся.
- Алён, я молился... Не подозревал... Наверно, спастись?
- От чего? От кого?
- От самого себя, может. От жизни. От...
- Эх-о!
- Я чуть не застрелился. Чудом не застрелился!
- Мама сказки сказывала. Герой, справедливец, жалельщик - он у мамы ясный сокол.
Обликом вы ясный сокол. Цыгане не унывают до последнего дыхания. Руку поднять на
себя - никогда. Живите по-цыгански.
- А кто сейчас журился?
- Облачко по озеру скользнуло. Времени, Слава, в обрез.
Теперь Лёна побежала. Он стоял на месте. Ее волосы длинно, пушисто порхали. Их
пересыпчивый блеск сливался в золотое полыхание. С детства Вячеславу больше всего
нравились черные волосы, завораживали названия: синь-порох, жуковые, смоляные как
вороново крыло, радужно-темные, антрацитовые. Русые волосы мало привлекали:
блеклые, ну прямо линялые, простоватостью похожи на рогожные кули, на помазки из
мочала. И вот открылась сияющая, жаркая, миражная красота русого цвета. Если бы
солнечные лучи, остывая, превращались в нити, то они, наверно, были бы неотличимы от
волос Лёны.
Полуобернувшись, она почему-то обрадовалась его промедлению: пустилась бежать
быстрей, прокричала, как ему послышалось, с ускользающей поспешностью, что в
институт поедет одна, что оттуда заскочит на квартиру Леонида, если на рынке не встретит
кого-нибудь из односельчан.
Напрасно они прождали возле мотоцикла: Лёна не появилась.
40
Закат был безветренным. Теплынь манила людей наружу.
Устя, которой чего-то н е м о ж е л о с ь , спустилась на крыльцо подъезда, держась за
перила и резче обычного прихрамывая. Она села на скамью под тополем, которую чуть ли
не целиком занимала жена сварщика нагревательных колодцев Федьки Чуваша. Никто не
знал ее имени. Из-за моржовой толщины прозвали Опарой, прозвище превратилось в имя.
- Нынче ты квелая, Устиньюшка, - сказала Опара.
- Неможется, - отозвалась Устя.
- Коленки ломит?
- Не пойму: то ли в теле что, то ль в настроениях?
- Настроения должны быть хорошие.
- У тебя ведь один мужик, а у меня семья.
- Полнота жизни.
- Полнота, да не та.
- Полнота - завсегда ладно. Без детей мало отрады.
- Без детей горе, с ними вдвое.
- Просто ты уходилась. Твой сам на курорты ездит. Тебя бы спосылал.
- Сам как в аду: котлы с кипучим железом, жара, угар, пылюка.
- Говорю - клушка. Так бы всю семью под крыльями держала. Береги ты себя. Не
цыплята они.
«Не втолкуешь Опаре, - обиделась Устя. - Для себя живет. Что же такое деется со
мной? Неуж что с мужиком?»
«И вот топырит крылья над ребятами, над самим, - подумала Опара. - У них небось ни
думки о ней. Никуда не возят, окромя как за ягодой. Ни разу не спосылали подлечиться.
Чего видела? Что будет вспоминать на старости лет? Я без детишек. Зато Федька куда
только не свозил в отпуска. Все магазины обходили в Риге, в Ленинграде, в самой Москве.
Устя, кажись, за Челябу не заезжала. Да что за Челябу?! На левом берегу в Центральном
универмаге не была. Погодь. Славка-то у них где?»
Спросила Опара про Славку.
Подругами они были с Опарой, но не стала Устя откровенничать: что в родной семье -
других к этому нечего приплетать. Привадишь - заместо помощи окажутся суды-пересуды.
Лично она сроду не пробовала встревать в чужую жизнь. Отец с матерью навсегда
оберегли: «Приличие во своем дворе занято, неприличие зенки пялит через соседский