Страница 62 из 90
время гона, и устирывали его парни-соперники до полусмерти, и он бил их в подрез чем
попадя: кол подвернулся - колом, палка для игры в лапту - палкой, чересседельник -
чересседельником. До недавней поры Паша Белый надеялся: отслужит армию Колька,
глядь, и завяжется промежду ним и Лёной узелок, а там и поженятся. Хлестать за Лёной
Колька хлестал, поди-ка домогался, да без успеха, а супружество в башке не держал: я-де
гулеван, не отшастал свое. А на самом деле, по догадкам Паши Белого, ни у Кольки, ни у
Лёны не было друг к дружке стремления, которым, если кто им обуян, тех не обуздать, а
коль это стремление их спаруает, то навсегда. Жалковал Паша Белый, что не этак деется,
как он желает, а положения не исправить: умом да благим намерением страсть не
заменить.
«Куда как ладно Лёнушка подвернулась! - думал Паша Белый, опять завораживаясь
закатным светом над горизонтом. - Должно ж и золотенам везти. Как мокрохвостка -
счастливица. Должна ж справедливость быть».
Резкий уход Вячеслава от крыльца и твердое таханье мотоциклетного мотора
оборвали стариково созерцание. Он поспешно спустился по ступенькам, чтобы проводить
отъезжающих.
- Я чё-т не так про столб разъяснил? - прокричал он в ухо Вячеслава.
- Слишком обще, Павел Тарасыч. Головы птиц... в них есть обозначение?
- Простецкое. Лебедь ли, голубь, по-нашему, по-народному, - любовь и верность.
Попугаи. Дак, известно дело, они чё услыхали, то талдычат, и я от себя тоже дополнял. И
не согласен кое с чем. Совы считается - мудрость. Мой опыт: оне обыкновенные, днем -
даже глупые. Сидит на копешке, вертит башкой навроде беспонятливого дедушки, от
старости беспонятливого. Совы, они у меня с другим: тайны во время темени, уловки,
нападения. Все спит, они шныряют. Сонных когтями цапают. Вороны - во кто умен!
Промзительно! Об нас все соображают. Этих не замай. Держись около, кормись, дальше -
ни в коей мере.
Леонид да чтоб не навострил слух, когда речь идет о птицах, да чтоб не вставился,
такого не могло случиться.
- Автономное существование, - подвел он итог. - Павел Тарасыч, у меня в саду
голубятня.
- Славно знать.
- Я с голубями с малолетства. Выражусь не ради бахвальства: психологическую
структуру голубей по полочкам разложу. Моя практика позволяет заключить вывод: голуби
- люди в перьях. Домашние прежде всего. Но это сгусток вывода. Как там в операх?
- Увертюра.
- Правильно, шуряк. Увертюру я проиграл один за весь симфонический оркестр.
Значится, Павел Тарасыч, дикий голубь опять же к нам, к людям, лезет. Навязывается
силком под нашу опеку, в нахлебники. Вороны, вороны, галки - нет. Около, возле, в
сторонке. Ваше наблюдение - вполне точное. Мы, мол, рядом, но в независимом
суверенитете.
- Согласен, ни в коей мере не мешаются. Правда, падаль учуют - тут...
- Закон, Павел Тарасыч, природного предназначения. Хочешь не хочешь, что сидит в
тебе, от того не отвертишься. Это прибавка к увертюре. Сама опера в таком наблюдении.
На окраине садов ведется воронье. Хожу наблюдать. У нас система жизни, у них не в том
ракурсе, но, конечно, система отношений. Прошлой весной выглядел. Они моногамией
держатся: муж - жена. Холостяки в стае вместе, промышляют в повседневности отдельно.
Здесь самая опера и содержится. По моим заключениям, женского пола у них меньше.
Самцы соперничают из-за самок, по двое. Самка сидит, наблюдает. Они взлетят,
выкручивают своего рода фигуры высшего пилотажа. Иной раз не то что бочку, дроссель
какой-нибудь вымудрят в полете. Голуби - летчики, точные фигуры выполняют, вороны
фантазируют. Не сразу, после турнира. Смелое состязание выбрали: с выси, из зенита,
камнем падают и должны сесть на макушку столба. Кто ниже распахнет крылья, ловчей
торкнется на макушку - тот победил. По нескольку раз состязались. Победил, у которого
штаны длинней да космаче. Который в мини-штанах на него кинулся. Самка встала на
сторону победителя. Трепку ему задали - будь здоров. Рыцарская честь не хухры-мухры, а
мухры-хухры.
- Лень, ты увел Павла Тарасовича от резного столбика к электрическому столбу.
- Увел? Найн, как шпрехают немцы. Подкрепил Павла Тарасыча: врановые - мудрый
народ, значит, они выражают один из ракурсов ума природы и всемирного существования.
Поехали, Слава. Собирались ведь засветло вернуться.
- Теперь уж ни в коей мере засветло не вернетесь.
- Ну, народ, спасибо за словоохотливость. Уронили мне в ум по зернышку-другому.
Авось и колос дадут.
- Целое поле, дед.
- Кольк, не подкусывай. Все одно одобряю Вячеслава. Лёна - женщина чистая.
Вообще не припомню, чтобы в Слегове были ветреные да шалые женщины. Народ
верный. Верность я поверх любви держу. Грешен. Люблю свою, а на чужих зарился.
Хвастануть опять же не прочь, навроде Кольки.
- Ей-богу, я не ревную, дед. Насчет хвастануть - открещиваться погожу.
19
Вырулили на улицу.
Коняткины вышли за ворота. Недавний нежный закат разгорелся. Он пылал позади
Коняткиных. Желтый с черным, будто за горизонтом жгли смолу. Их фигуры были темны,
как атачит-камень, лишь слабое мерцание выявляло завязанные узлом стариковские усы и
влажный глянец Колькиных зрачков.
С детства Вячеслав трудно прощался с теми, кто был ему по душе, и всегда жалел
остающихся: казалось, будто бы они горше переживают. В неподвижности провожающих
людей, если у них даже веселое настроение, обычно есть безотрадная сиротливость,
потому и мнится отъезжающим, что им лучше, что они счастливее. Неизменно таким же
образом во время проводов чувствовал себя Вячеслав. Впервые в Слегове он испытал
другое чувство. Когда увидел замерших перед воротами Коняткиных, не сиротливыми их
воспринял, не теми, кто в своем воображении уезжает с тобой. В их неподвижности было
то же состояние, что и в серебристо-сизых воротах, в купах ракит над пряслами, в
макушках гор за озером, в закатной полыми, взвившейся высоко в небо: они оставались и
никуда не хотели. И Вячеслава вдруг прошибло тоской, что он уезжает, что подолгу будет
вынужден жить без Коняткиных и без всего этого мира перед его взором, западающего в
теплую ночь осени.
По деревне гнать было нельзя: охваченная теменью, она еще не осветилась
электричеством, и короткий луч фары то и дело размывался на овцах и хозяйке,
подгоняющей их прутиком, на стае домашних гусей, с пришлепом семенящих за сердитым
гусаком, на шнырливых репьястых псах, прибегающих сюда из башкирских аулов для
ночной поживы.
Уличная дорога лежала ниже проселка, и, едва мотоцикл въехал на его гудрон,
Вячеслав услышал донесшиеся откуда-то от реки гулевые голоса. Свадьба пела пьяно,
азартно, слитно, и эту слитность даже не разрушало отдельное жадно-высокое голошение,
которое как бы выплескивалось из бурлящего котла звуков острыми, туго-натуго
натягивающими струйками. Обрадованный слух Вячеслава попытался отыскать в этом
песенном кипении голос Лёны, но тут же опечалился, оглушенный взрывной бубнежкой
мотоцикла, делавшего разворот.
Деревней ехали еще с полкилометра.
За околицей мгновенно набрали такую скорость, что к щекам начала прижигаться
волглая остуда. В другой раз Вячеслав бы по-ухарски отнесся к убыстрению движения,
рискованного для поры, когда смеркается, но глаза не успели привыкнуть к ночи, а тьма
покуда не очистилась от вечерней дымки, и, может, покрикивал бы: «Лёня, наддай!» - а тут
его возмутила бесшабашность гонки, и он, заслоняя губы от секучего ветра, заорал:
- В ад, что ль, шуруешь?
Леонид удивился. Ладонь машинально убавила скорость. Попробовал шутейностью
унять остервенение шуряка. Проговорил на башкирский манер: