Страница 108 из 121
ОДОБРЕНО. ОТОСЛАНО — подмигнув, сообщил экран.
Спасибо, Господи, за это.
Позади комплекса прогремел гром.
Питер молился.
В жизни каждого христианина наступает время, когда ему необходимо точно знать, при каких обстоятельствах Господь возжелает излечить страждущего. Питер именно сейчас вступил на этот путь. До этого дня он с грехом пополам ел сборную солянку веры, медицины и здравого смысла, как всякий в его церкви дома в Англии, — езжай осторожно, принимай таблетки, как сказано в инструкции на коробке, полей холодной водой ожог, иди к хирургу, чтобы он удалил тебе кисту, помни, что диабет христианина, как и диабет атеиста, лечится инсулином, воспринимай инфаркт как предупреждение, помни, что все люди умирают, но еще помни, что Бог милосерд и может выхватить твою жизнь из пасти смерти, если... что «если»? Если что?
В нескольких сотнях метров от него, заключенная в металлическую койку, лежала Любительница—Пять — маленькая и беспомощная в этом огромном помещении под названием «палата интенсивной терапии». И доктора СШИК ничего не могли предложить, чтобы остановить гниение ее плоти. Ампутация руки будет подобна отсечению подгнившей плоти яблока, просто отсрочка гибели плода.
Но Бог... Бог мог бы... Бог мог бы — что? Бог может вылечить рак, доказательств тому множество. Неоперабельная опухоль исчезала чудесным образом только силой молитвы. Смертный приговор мог быть отложен на годы, и хотя Питер не доверял шарлатанам-целителям, он видел людей, проснувшихся после, казалось, смертельных ком, видел выживших недоношенных детей, видел даже прозревшую женщину. Но почему Господь для одних христиан совершал это чудо, а для других — нет? Этот основополагающий вопрос чересчур прост, чтобы беспокоить теологов в их синодах. Но есть ли ответ? До каких пределов Господь чувствует себя обязанным соблюдать законы биологии, позволяя кальцинированным костям ломаться, отравленной печени погибать от цирроза, а поврежденным артериям изливаться кровью? И если биологические законы на Оазисе не позволяли สีฐฉั выздоравливать, даже механизма заживления не существовало, то был ли смысл молиться Богу?
Дорогой Бог, пожалуйста, сделай так, чтобы Любитель— Пять не умерла.
Это была совершенно инфантильная молитва — так молился бы пятилетний ребенок.
Но может, такая молитва и есть самая лучшая?
За громом снаружи и грохотом беспокойства в его собственной голове Питеру нелегко было расслышать стук в дверь. Но в конце концов он отворил.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Грейнджер, одетая для выхода.
«Чертовски плохо», — чуть не сказал он.
— Я очень расстроен и беспокоюсь за своего больного друга.
— А чисто физически?
— Физически?
— Ты в состоянии поехать со мной?
Ее голос был тверд и значителен, она уже полностью оправилась. Глаза прояснились, краснота исчезла, и алкоголем от нее не пахло. На самом деле она была красива, еще красивее, чем казалась раньше. Наряду с обычной своей водительской косынкой она надела белую блузку со свободным рукавом, едва доходящим до локтей, не скрывая от постороннего взгляда сетку шрамов на бледных предплечьях, будто говоря: «Принимайте меня такой, какая я есть».
— Мы не можем оставить Тартальоне догнивать там, — сказала она. — Мы должны привезти его назад.
— Он не хочет возвращаться, — ответил Питер. — Он тут всех презирает.
— Он просто так говорит, — заметила Грейнджер, ощетинившись от нетерпения. — Я его знаю. Мы часто беседовали. Он действительно интересный человек, очень умный и обаятельный. И общительный. Он там сойдет с ума.
Перед мысленным взором Питера возник голый страшила — таким в Средневековье изображали проклятых.
— Он уже безумен.
Глаза Грейнджер сузились.
— Это звучит как... приговор, да?
Питер отвернулся, слишком измученный, чтобы спорить. Несколько неуклюже он притворился, что ему надо разгрузить стиральную машину.
— В любом случае, — сказала Грейнджер, — я сама буду с ним говорить, тебе это делать не обязательно. Просто заставь его выползти из норы. Сделай все то, что ты сделал в тот раз.
— Что ж, — начал вспоминать Питер, — я шел в непроглядном мраке, в бреду, убежденный, что умираю, громко декламируя переложение двадцать второго псалма. Если это необходимые условия, я не уверен, что смогу... мм... воссоздать их.
Она с вызовом уперла руки в бока:
— Означает ли это, что ты не хочешь и попытаться?
Итак, они отправились в путь. Не на джипе, в котором Грейнджер возила провиант и лекарства, а в похожем на катафалк микроавтобусе, уже однажды реквизированном Питером, — в том самом, с постелью вместо заднего сиденья. Грейнджер какое-то время привыкала к машине — принюхалась к незнакомым запахам, поиграла с незнакомыми приборами, поерзала, устраиваясь на незнакомом сиденье. Она была человеком привычки. Все работники СШИК — люди привычки, сообразил он. Среди них не найдешь беспечных искателей приключений — Элла Рейнман тому порукой. Может, он, Питер, больше всего походил на авантюриста — первого, кому разрешили приехать сюда. Или таким был Тартальоне. И поэтому он свихнулся.
— Я надеюсь, что он скорее покажется, — объяснила Грейнджер, — если машина будет та же самая. Он, наверно, видел тебя издали.
— Дело было ночью.
— Машина же освещена. Он мог приметить ее за милю.
Питер думал иначе. Он больше склонялся к тому, что Тартальоне наблюдает мерцание в корыте самогона, разглядывает смутные образы воспоминаний, медленно умирающие в его черепной коробке.
— А если мы его не найдем?
— Мы найдем его, — сказала Грейнджер, вглядываясь в неприметную дорогу.
— Но если не найдем?
Она улыбнулась:
— Надо верить.
Небеса загрохотали.
Минутой позже Питер спросил:
— Можно я проверю Луч?
Грейнджер пошарила на приборной панели, не уверенная, оборудован ли Лучом этот автомобильчик. Ящичек выполз, как язык, предлагая два омерзительных предмета, похожие на огромных мумифицированных слизней, со второго взгляда оказавшихся двумя заплесневелыми сигарами. Другое отделение явило какие-то листки бумаги, расцветившиеся радужными пятнами, хрупкие и скукожившиеся, как осенние листья. Видимо, сшиковские работники мало пользовались катафалком Курцберга после исчезновения пастора или даже совсем не пользовались. Может, они полагали, что машина проклята, или сознательно решили оставить ее в покое, на случай если священник однажды вернется. Пальцы Грейнджер нащупали наконец Луч, и тот оказался на коленях у Питера. Он проверил сообщения от Би. Ничего. Может, это устройство не было настроено. Может, обещание постоянной связи было иллюзией. Он проверил снова, рассуждая, что если Би послала письмо, то важна каждая секунда между «не прибыло» и «прибыло».
Ничего.
Чем дальше они ехали, тем темнее становилось небо. Не беспросветно-черным, словно клобук, но не менее грозным. Снова ударил гром.
— В жизни не видел ничего подобного, — сказал он.
Грейнджер мельком взглянула в боковое окно.
— А я видела, — сказала она. Потом, чтобы смягчить его скептицизм, добавила: — Я здесь дольше тебя. — Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. — Слишком долго.
— Что происходит?
— Происходит?
— Когда становится так темно?
Она вздохнула:
— Идет дождь. Просто дождь. А чего ты ждешь? Это место — одно большое разочарование.
Он раскрыл рот, чтобы возразить. Защитить невыносимо прекрасную эту планету или сделать замечания по поводу всего проекта СШИК, но не успел — молния расколола небо, в окнах вспыхнул ослепительный свет, и на машину сверху как будто обрушился колоссальный кулак.
Сотрясаясь от удара, автомобиль еще прокатился и застыл.
— И-и-сусе! — вскрикнула Грейнджер.
Она была жива. Оба выжили. И не только — они обхватили друг друга, тесно прижавшись. Животный инстинкт. Потом, смутившись, они разомкнули объятья и отпрянули. Ни царапины у обоих, ни один волос не упал с их головы. Луч на коленях Питера погас, экран отражал только его мертвенно-бледное лицо. Все огоньки на приборной панели померкли.