Страница 41 из 93
В горнице была также устроена печь слева от входа, а справа стоял шкаф. Напротив печи стояла кровать. Стол и три кривоватых стула завершали перечень всей мебели горницы. Пока Алеша все это рассматривал, Маша с помощью молчаливого Епифана деловито принялась за уборку и наведение общего порядка.
«Господи, — подумалось, — и откуда она все это умеет? Ведь, казалось, росла в барском доме, все за нее делали девки дворовые. Ан нет, все сама может, вот уж хозяюшка настоящая мне досталась».
Так и началась их жизнь в Разсыпной. Веселовский занимался целыми днями с солдатами и казаками. Пока была зима, даже осмотреть валы и их состояние было невозможно. Валов было, кстати, три, со стороны Яика не насыпали. Считали, что берег здесь крутой больно, не подняться будет противнику. Не понравилось это Веселовскому.
Ну да, зимой и так все скрывалось под толстым слоем снега. Толком-то и не определиться. Поэтому время коротали за строевыми занятиями, что проводил Алексей с солдатами, да разводом караулов, в которые наряжали, в основном, казаков по той причине, что казаки все были тепло одеты. И полушубок был у каждого, и папаха мерлушковая. По трое они выезжали в степь разъездами и кружили вокруг крепости, высматривая, не приближается ли кто чужой.
Гарнизон повеселел с появлением коменданта настоящего. Соскучились по начальнику воинскому, по руке твердой, опытной. Даже экзерции строевые выполняли с охотой. Прапорщик Касторин аж светился весь, так радовался, что свалилась с него ноша непосильная. Вышагивал рядом со строем, взад-вперед, командовал задорно, голосом молодым, звонким. Казаки посмеивались в бороды густые, но смотрели одобрительно. Сами тож подтянулись, хотя Лощилин и так держал их в строгости.
Казаки были действительно с Дона. Случай занес их сюда в степь оренбургскую, но все мечтали о возвращении. Командовал ими атаман Лощилин Данила. Мужик статный, в возрасте, широкоплечий, с бородой окладистой. Из-под бровей густых взглядом зыркал. А глаза черные, бесстрашные. Нос с горбинкой. Серьга в ухе. Сказывал:
— Нас ведь тоже с турецкой войны забрали. Мы с атаманами Ефремовым да Краснощековым воевать-то с турками уходили. Против ногаев поганых с калмыками вместе набеги совершали. А потом вот нас взяли тыщу целую да сюда.
— Давно уж это было. В 36 годе, — рассказывали Веселовскому казаки. — Разбросали всех по крепостцам энтим. Где нашенские остальные — и не знаем. Кто погиб, кто домой вернулся, то неведомо. Вот начальник новый, князь Урусов который, из татар крещеных, тот сказывал, что энтот бунт задавим и на Дон нас отпустят. Ты уж похлопочи за нас, капитан. Сколь уж лет в родных городках не были.
Обещал им Веселовский. Только тишь мест этих наводила иногда такую тоску смертную, что, казалось, одни они во вселенной. Казаки сказывали, что в такую пору никакой кочевник не сунется. Кормов для коней нет. До мая все тихо будет, а вот лето подойдет, может, и полезет. Вечерами отводил капитан душу в разговорах со своей Машенькой. Епифан же или на кухне отсиживался, или к казакам уходил с разрешения. А им никто и не нужен был. Сидели рядком да мечтали о будущем. Алеша рассказывал, как славно у него в деревне жилось, какие леса там красивые, сосновые. А деревья высокие, прямые, недаром царь Петр целые рощи выбирал под мачты корабельные. Рубить их под страхом наказания жестокого запрещалось. Мечталось, что кончится ссылка их глухая и поедут они к матушке Алешиной. По пути в Петербург заглянут, где учился Алеша.
— Вот город, так город! — восторженно вспоминал Веселовский. — Говорят, что с итальянской Венецией схожим его царь Петр задумывал сделать.
Так и протекали дни их. С приходом весны, когда снег сошел, но трава еще не поднялась, стал Алеша валы осматривать, солдатами и казаками подправлять их, где осыпались. Дерна добавили, частокол подремонтировали. Пушки осмотрел да лафеты подправил. Мешки рогожные песком набили да обложили ими позиции орудийные. Прямо два бастиона получилось, на каждом по пушке. Только вот со стороны Яика крепость оставалась открытой. Крутой берег — это, конечно, препон для атакующих, но при ловкости да желании сильном взобраться можно было. Веселовский сам пробовал. Приказал тогда капитан из бревен заостренных частокол поставить. Прикрыть-таки эту часть крепости.
Стали по два-три разъезда казачьих в степь отправлять. Видели как-то они и группы башкир конных. Только исчезали они молниеносно, казаков завидев.
— Прорываются где-то через кордоны самарских крепостей, — судачили казачки. — Надо настроже быть. Скоро трава пойдет, могут начать большой ордой движение.
В крепости, кроме солдат да казаков, жило несколько семей переселенцев, мужиков российских с бабами да с детишками малыми. Их сюда тоже Татищев определил с момента закладки крепости. Они хозяйством обрастали, земельку потихоньку обрабатывали, живность уже кое-какая завелась. Куры бегали, овцы, что казаки иногда из степи притаскивали, не объясняя, откуда взяли, а только усмехаясь в бороды густые. Коров пара имелась, что переселенцы с собой привели. Жили все дружно, по-соседски. Весной травы высокие косили сообща, чтоб кормом скотину на зиму обеспечить. В земле-то казаки не ковырялись, презрительно относились к энтому делу, а вот поохотиться, рыбку половить, траву скосить для друзей своих — коней боевых, тут они горазды были.
С момента основания крепости казаки и церковь заложили — Покрова Пресвятой Богородицы — самой почитаемой у них на Дону. Священника не было. Один из казаков, Фаддей Матвеев, служил. Молитвы знал многие, требы как совершать. Только сана не имел. Учился когда-то в семинарии да изгнан был. За что — сам не говорил да и казаки помалкивали. Говорили только: «Ты на спину-то, капитан, яво посмотри! Сам все прочтешь и поймешь!»
Веселовские взяли себе в услужение девку крестьянскую — Пелагею, что с родителями жила в крепости. Все лучше помощница молодой барыне, чем молчаливый Епифан. Мужик все-таки, а тут девка, к хозяйству спорая.
Конюх бывший тютчевский кузню обустроил в крепости — на все руки был мастер. Казакам теперь коней перековывал, косы крестьянам делал из старых сабель башкирских, что имелись в крепости, да мало ли дел по кузнецкой части, когда хозяйства поднимаются.
Только все такой же молчаливый был Епифан. Часто сидел в кружке с казаками, рассказы слушал их — про Дон-батюшку, про жизнь казацкую вольную, про набеги лихие и схватки сабельные с погаными кочевниками. Звали они его с собой на Дон. Атаман их Лощилин говаривал:
— Казаком будешь, вольным.
— Да я и так вольный, — выдавливал из себя Епифан.
— Ну так что тебя держит здесь? — не понимали казаки.
— Слово дал барыне старой, Анне Захаровне, дочку ее оберегать да капитана нашего, — пояснял с неохотой Епифан.
— Тю, а говоришь вольный!
— Вольный, — упрямо повторял Епифан, — но слово дал. Крестом Господним поклялся.
— Ну тогда ладно, — соглашались казаки, оставляя его в покое.
Весной и радостей добавилось. Первая радость — почту, наконец, получили. Письма пришли и от матушки Машиной, и от братца ее Михайлы. А также Алешина матушка им отписала.
Анна Захаровна писала, что все у них хорошо, чтоб не беспокоились, значит, а Миша как всегда хвастался. Писал, что его отправляют с посольством большим в Константинополь. Чрезвычайным послом едет сам генерал Румянцев, а с ним двенадцать офицеров, из которых половина будет называться дворянами посольскими, а половина офицерами посольскими. От Конной Гвардии четверо едут, от Преображенского полка двое, от Семеновского четверо и от Измайловского едет он и подпоручик князь Дмитрий Голицын. Посему приказано им платье сшить всем дорогое и жалование выдать на год вперед.
— Ох, Миша, Миша, — смеялась Машенька, — все такой же. Все похвастаться любит. Вы ведь ровесники с ним, а ты вона какой серьезный. А он словно дитя малое.
Маменька Алешина писала тоже, что жива-здорова, слава Богу, в достатке пребывает. Немного болела, да поправилась. Ждет, ждет их с молодой женой в гости. Неспокойно, правда, у них там сейчас стало. Войск прибавилось. Все поговаривают, что шведы, дескать, напасть на нас хотят.