Страница 29 из 93
— Где майор Шепелев? — спросил Тютчев адъютанта.
— Заболел. Лежит на одной из повозок.
— Кто есть еще из штаб-офицеров?
— Майор Штруф, господин полковник.
— О Господи, опять этот курляндец. — Адъютант отвел глаза в сторону. — Что отворачиваешься? Сам не видишь, плюнуть некуда — или в немца, или в курляндца попадешь.
— Иван Семенович, — взмолился адъютант, — не надо так громко. Услышит кто, донесет. Ведь там, — подпоручик показал наверх, — сами знаете кто.
— Знаю! Это и бесит. Четвертый год зазря людей кладем и скот гробим. А все потому, — и Тютчев тоже показал пальцем вверх. — Сиятельные, Блистательные, Светлейшие, а платим-то кровушкой русской, а не немецкой. Ладно, давай ко мне этого Штруфа.
— Слушаюсь, господин полковник, — адъютант четко повернулся, и его спина замелькала среди повозок и палаток.
— Черт, как жаль, что Шепелев заболел, как некстати, — Тютчев зашел в свою палатку и тяжело опустился на стул. — Как вдолбить этому курляндцу, чтобы правильно организовал отводные караулы. Неровен час нападут, чтоб отбиться смогли, пока помощь подойдет. Надо бы самому пойти с ними, так на кого полк оставишь? Ох, беда, беда.
— Я сдес, каспадин палковник, — Тютчев поднял голову и уставился на долговязого майора. Пустой взгляд белесых голубых глаз, тяжелый квадратный подбородок, выраставший прямо из мощных челюстей, разведенных наподобие лошадиной улыбки, вытекающие из-под парика капельки пота, — все это должно было выражать полную готовность исполнить любое приказание командира.
«Тупая скотина», — подумал Тютчев, вздохнул:
— Слушайте меня внимательно, господин майор. Вы возьмете всех конных драгун, кои в полку остались, еще четыре роты инфантерии из Астраханского полка и отправитесь в степь на фуражировку.
— О, фуражировка. Мне понятно, — лошадиная улыбка стала шире.
— Ваше дело не фуражировка. Ваше дело охрана, — устало произнес полковник. — Отойдете от основного лагеря не далее четырех-пяти верст. Расставите отводные караулы на возвышенностях. Так, чтобы вся равнина у вас была как на ладони. Не позволять фуражирам удаляться далее линии караульной в степь. Татары не дремлют. Поэтому вы должны быть постоянно начеку. Помните, что говорит устав: «Никому в коннице на конном карауле с лошади слезать позволено быть не может. Караулу же отводному рассуждать подобает, что на их очи все войско полагается и что караул есть живот обоза и крепость есть. Кто оный кара-. ул просмотрит или уйдет до смены — смертно казнен будет».
— Мне все понятно, каспадин палковник, — челюсти сдвинулись, улыбка исчезла. Сие должно было обозначать полное понимание порученного.
— Я очень на это надеюсь.
Зря надеялся Тютчев. Майор не собирался утруждать себя расстановкой караулов и проверкой того, какие позиции они заняли. А солдаты, что пехота, что драгуны спешившиеся, разбрелись по балкам да лощинам, где можно было хоть как-то спрятаться от палящего солнца.
Фуражиры, не видя маячивших на возвышенностях караульных, посчитали, что линия охраны расположилась дальше, и все глубже и глубже уходили в степь. За ними тащились волы и лошади в поисках лучшей травы.
Заметив это, татары скопили значительные силы в глубокой балке степной и внезапно атаковали людей безоружных. Пока кто-то успел добежать до караулов, пока те поднялись, татары убили 124 человека, 101 ранили да 554 увели в плен. Скота было захвачено более двух тысяч голов.
Вот уж подвернулся случай Миниху выместить все свои неудачи на ком-то. Гнев фельдмаршала в одну минуту превращал в прах и человеческое, и служебное достоинство начальников заслуженных и воинов храбрых. Взбешенный Миних тут же военно-полевой суд назначил. Начальник дивизии генерал-поручик Загряжский и бригадир князь Кантакузин разжалованы в рядовые до окончания войны. Майор Штруф также разжалован, но на три месяца (шепнули-таки Миниху, что оный майор чуть ли не с малых лет знает самого герцога Бирона, и карающий меч Миниха лишь шлепнул по заднице главного виновника).
Всю вину возложили на Тютчева несчастного. Здесь Миних был неумолим — смертная казнь. Вот так! А майор Штруф через три месяца благополучно перевелся с чином секунд-майора в Архангелогородский драгунский полк.
После этой неудачи армия двинулась в путь обратный, не исполнив задуманного. Не были взяты ни Бендеры, ни Хотин. Мало того, пришлось забрать гарнизоны Очакова и Кинбурна, завоеванные в прошлой кампании, ибо оставлять их вдалеке от русской армии — означало обречь на смерть. Бесконечно тяжел был переход обратный. Воздух раскаленный жег горло, дым удушливый пожаров степных разъедал глаза, и ни капли воды. Шли прямо по пеплу. Падеж лошадей и волов стал просто массовым. Из-за этого приходилось бросать и закапывать в землю порох и снаряды. Когда и на это уж не осталось сил, то бросали целыми повозками.
А с Вятским полком следовал на зимние квартиры и их командир Тютчев. Только был он теперь бывшим и ехал под арестом, ожидая из Петербурга утверждения приговора. Так заканчивалась кампания.
17-го сентября Вятские драгуны вместе с Ростовским полком, а также кирасирами Минихова и Брауншвейского полка встали кордонами вдоль Украинской линии для охраны границы от набегов татар.
Кутлер и офицеры нашли Миниха уже в Киеве, на подворье Киево-Печерской лавры. Появление троицы и представленные ими бумаги вызвали бурный восторг фельдмаршала. Ну хоть кто-то порадовал его!
— Герои, мои герои! — обнимал он каждого. — Немедленно доложу матушке Императрице. Всем, всем награды, чины, как обещал. Слово Миниха! Правда, Веселовский? Сколь уж лет я тебя знаю. Как я тебя определял в корпус Шляхетский, как сказал, что будешь отличным солдатом, — так и вышло. Рад, рад, господа, что я ни в ком не ошибся. Манштейн! — позвал он стоящего рядом адъютанта.
— Я здесь, экселенц!
— Прикажи Волкову готовить курьера в Петербург немедленно, а я сажусь писать письмо Ее Величеству. То-то порадуем нашу Императрицу. А господам офицерам три дня отдыхать и возвращаться к своим полкам. Ждите Высочайшего указа! Там будет все, что Миних обещал. Благодарю еще раз, господа, за службу. Порадовали старика. Ох, как порадовали.
Манштейн вышел вместе с офицерами на улицу, попрощался, но когда они уже садились на лошадей, вдруг попросил Веселовского задержаться. Кутлер с Лесавецким переглянулись, но, ничего не сказав, отправились искать свой полк, а Веселовский спустился на землю и подошел к премьер-майору.
— Послушай, Веселовский, — неуверенно начал Манштейн, — пока тебя не было, здесь произошел один случай прискорбный.
— Какой? — поручик весь напрягся.
— В начале августа, там, в степи, была произведена фуражировка неудачная. Налетело множество татар. Мы потеряли много людей и скота. Наказаны начальники многие, и в том числе полковник Тютчев, твой бывший командир.
— Как Тютчев? — У Веселовского аж ноги подкосились, и, чтоб не зашататься, он ухватился за седельную луку.
— Он отряжал караулы от вашего полка.
— Но не он же ими командовал, не он же их расставлял?
— Не он. Майор Штруф, вашего же полка.
Веселовский вспомнил этого долговязого заносчивого курляндца. Как издевался он над драгунами в походе, пользуясь каждой остановкой, каждым растагом, дабы или высечь, или под мушкет на часы поставить провинившегося. При том норовил по шесть мушкетов вручить зараз. И не на два часа, как положение о наказаниях предусматривало, а до тех пор, пока оный провинившийся не рухнет без сознания.
И это все после утомительнейших переходов, в палящий зной, от которого и провинности возникали. Сомлеет драгун в строю от жара невыносимого, выронит из рук фузею, которую наготове держать было приказано — татар опасались, майор тут как тут. А это значит, что ждало теперь провинившегося наказание. Алеша даже не выдержал однажды, вмешался и сказал майору:
— Людей-то пожалеть надобно, господин майор. И так мрут, как мухи, от жары да испарений вредных. А мы сами им мучений добавляем.