Переворот (сборник)

— Что же ты предлагаешь?

— Давай вместе выйдем на природу. Осмотрим лужки, на которых пасутся любители травки.

— Принято единогласно, — сказал Ермаков и встал. — Когда?

— Завтра с утра. Устроит? И оденься попроще. Ладно?

Ермаков оглядел свой повседневный костюм отечественного пошива и усмехнулся: «Куда уж проще».

— Ты все же попробуй.

На следующий день они встретились в девять. Назаренко оглядел Ермакова и, сохраняя серьезную мину, сказал:

— Слушай, Виталий, даю десять минут. Иди к себе и переоденься. Прежде всего, сними ты эти свои широкие плечи. Руки поменяй. Мои наркоманы публика субтильная, а на тебе так и написано: «Я из группы захвата». Любой новичок это просечет.

Сам Назаренко выглядел достаточно неприметно. Серый свитер, джинсовый пиджак цвета синьки, выплеснутой в пыль, потрепанные брючишки, ботинки со сбитыми набок каблуками. Все это позволяло ему встать в очередь за водкой как человеку свойскому, остро нуждающемуся в глотке бормотухи.

— У меня похуже ничего нет, — сказал Ермаков, сравнив себя с тем, что носил товарищ. — Разве если старый брезентовый дождевик накинуть?

— Давай дождевик, — согласился Назаренко. — Все будешь больше походить на жертву перестройки. Таких там любят.

Поношенный брезентовый плащ, кепка, надвинутая на глаза, сразу придали Ермакову вид, который должен был иметь напарник того ханурика, которого изображал сам Назаренко. Прежде чем отправиться в поездку, он протянул Ермакову две бутылки, наполовину наполненные прозрачной жидкостью.

— Сунь в карманы. Только в разные.

— Что это?

— В левой вода, в другой — самогон. Кончим дело — обмоем успех. Только не перепутай, где что.

Они доехали до Новой Башиловки и на ее пересечении с Нижней Масловкой увидели толчок: несколько местных ханыг, мучимых жаждой и томимых хроническим отсутствием денег, в дружеских беседах размышляли о жизни, которая идет наперекосяк, потому что нечего выпить. Разговор велся на языке, не учтенном ни одним словарем, рожденном наукой языкознания. «Бля, ити их по коромыслам, другой день тяну пустышку из-за этой проклятой курвы, имел ее в печенку». — «Ты, духарик, не тяни кота за хвост, за тобой гривенник ржавеет, а ты морду воротишь, словно забыл, а мне ити ее в стос, без башлей в трубу катиться». — «Да дай ты Рыжему по рогам, привык верзоха на халяву тянуть, динамит резаный».

Не обращая ни на кого внимания, Назаренко подошел к низкорослому, занюханному и небритому мужичку. Дернул за рукав:

— Отойдем, Лимузин. Дело есть.

Никто не обернулся им вслед. Они зашли за угол, где навстречу Назаренко шагнул Ермаков.

— Коляй, здорово! — произнес он свою реплику в этой абсурдной жизненной пьесе. — Хочешь?

— Спрашиваешь! — ответил Назаренко. — С утра страдаю.

Ермаков сунул руку в правый карман плаща и оттуда извлек бутылку. Протянул Назаренко. Тот взял ее, выдернул зубами бумажную затычку и сунул горлышко в рот. Сделал несколько больших булькающих глотков. Потом закрыл глаза, отдаваясь блаженству. Не глядя на Лимузина, вернул Ермакову бутылку, и тот быстро упрятал ее в карман. Стоявший рядом Лимузин следил за тем, что происходило, со страдальческим видом, и большой острый кадык на его тощем горле двигался в такт глоткам Назаренко. Наконец, не выдержав испытания, Лимузин шагнул к Ермакову. С собачьей преданностью заглянул ему в глаза. Глухим крошащимся голосом попросил:

— Мужики, выручайте… Один глоток! Подыхаю… Поправиться…

Ермаков измерил взглядом просителя — от лысины желтой, будто смазанной йодом, до стоптанных отечественных кедов. Спросил Назаренко:

— Дать ему, Коля? Свой человек пропадает.

— Пропадаю, — поддержал его Лимузин со слезой в голосе. — Бля буду, пропадаю. Хоть понюхать дай.

Ермаков сунул руку в левый карман и вынул бутылку. Протянул Лимузину. Тот дрожащей рукой перехватил сосуд и потянул горлышко в рот.

— Ты! — предупредил Назаренко строго. — Два глотка, не больше!

Лимузин запрокинул голову. Пил большими глотками и стонал от удовольствия, как голубь-сизарь от любви к весенней подруге. Выпил, подержал пустую тару в руке, не зная, что с ней делать — отдать владельцу или оставить себе.

— Оставь, — сказал Назаренко, поняв колебания алкаша. Тот не заставил повторять. Торопливыми движениями сунул склянку в бездонный карман серенькой полотняной курточки и улыбнулся, обнажив бурые щербатые зубы.

— Ты тут Бородая не видел? — спросил Назаренко.

— Кончай, — зло и резко оборвал его Ермаков. — Нашел кого спрашивать! Он тут никого не знает.

Лимузина словно стегнули.

— Я?! — воскликнул он одновременно обиженно и сердито. — Да я с Бородаем сто лет в корешах.

— Самому двести, — сказал Ермаков, положил руку на плечо Лимузина и легко отодвинул его. — Не мельтеши! Чо орешь?

— Да не ору, мужики, — сбавив тон, согласился Лимузин. — Просто обидно.

— Так где же Бородай? — спросил Назаренко.

— Он на Таганку отсюда перебрался.

— С чего? — спросил Ермаков.

— Работа такая, — хитро улыбнулся Лимузин и снова продемонстрировал свои гнилушки. — Слыхал загадку: кто травкой живет, а не теленок?

— Кто не теленок, а менты его пасут, — продолжал Назаренко. — Ты об этом, что ли?

— Ага! — обрадованно сообщил Лимузин.

— Что, его пасти стали? — спросил Ермаков.

— Когда начнут, будет поздно, — рассудительно объяснил Лимузин. — Вот он и пошел на новое место, чтобы на одном не маячить.

— А может, его кто-то выдавил?

— Нет. По замене. Сюда Карман перебрался. А Бородай на Таганку двинул.

— По замене, — язвительно передразнил Назаренко и рукавом вытер лоб. — Бородай — сявка, а ты о нем, как о Кожедубе.

— Не скажи, — возразил Лимузин. — Это мы при бутылке простота. А у них при порошке порядок чище, чем у военных. Где приказано, там и стой. Если встал — не дергайся. Иначе, — Лимузин большим пальцем провел вокруг Горла, — секир башка.

— Ладно, не пугай, — сказал Ермаков. — Где же там на Таганке Бородай толчется?

— Ха! — засмеялся Лимузин и сморщился как печеное яблоко. — Я на Таганке только и был, когда работал на трамвае. Сейчас стал патриотом Башиловки. Мне, бля, в других местах делать нечего. «Здесь мои товарищи, — пропел он козлетоном, — здесь мои друзья». Понял?

— Порошок сам не пробовал? — спросил Ермаков.

— Что ты! Ни в жись! Это отрава. Происки империализма, — Лимузин скривился и смачно сплюнул. — Пусть им стиляги гужуются.

— А водка? — съязвил Ермаков.

— Что водка? Водка — это апостольская влага. Ее и монахи приемлют.

— Ладно, Лимузин, топай, мы тоже пошли, — сказал Назаренко, увлекая Ермакова в сторону троллейбусной остановки. — Салют!

Лимузин на вялых ногах пошагал к толчку. Кто знает, может, там сегодня еще раз повезет и произойдет чудо, которое только что с ним случилось. Не зря говорят, что везенье — дитя удачи: ну, мужики! Позвали и поднесли. Есть еще люди!

— Теперь ты видишь, — сказал Назаренко, — с каким народом имеем дело. Между прочим, тут на толчке два инженера, агроном, врач, художник. Сам Лимузин был медник — золотые руки. Самовар полудить, радиатор запаять — лучше его никто не мог. Да вот… Короче, контингент тот еще. Водка — патриотично. Порошок — происки империализма. Что же делать прикажешь?

— Искать чемоданчик.

Назаренко вздохнул.

— Найдем, только прошу тебя, без резких движений. Ты со своими приемчиками мне порвешь все, что наплели мы за год с лишком. Как только блеснет твой серебристый ящик — я кликну.

Ровно через три дня к Ермакову с ответным визитом зашел Назаренко. Оглядел келью коллеги, но оценки давать не стал из вежливости. Даже не улыбнулся скептически.

— По твою душу, Виталий, — сообщил он, когда поздоровались. — Завтра по нашим прикидкам обмен.

— Товар — деньги? — спросил Ермаков. — Небось Лимузин сообщил?

— На этот раз Пикап, — парировал Назаренко. — Устраивает?