Страница 3 из 12
Асю эта неистребимая юность отца раздражала почти так же сильно, как и его желание быть для нее приятелем, своим в доску парнем. Ей все время казалось, что все это его якобы понимание ее подростковых проблем – неискренне, наигранно и имеет целью втереться в доверие, выведать побольше, чтобы потом сдать с потрохами строгой мамочке.
Так было не всегда.
Ася порой сама удивлялась, почему весь мир, еще пару лет назад казавшийся простым и понятным, доброжелательным и интересным, однажды вдруг превратился для нее во вражескую территорию, на которой нужно держать ухо востро и не щелкать клювом.
Почему так происходит?
Почему еще вчера все было так просто и естественно, а потом ты вдруг словно снимаешь розовые очки и начинаешь видеть повсюду ложь, неискренность, ханжество и мещанство? Неужели к пятнадцати годам у человека отрастает наблюдательность? Ты вдруг начинаешь замечать, что мама, всегда внушавшая тебе: отца нужно уважать и слушаться, несмотря на их развод, в разговорах с подругой зовет его не иначе, как «этот ублюдок Воронцов»? Или она же, всегда внушавшая тебе всю эту добропорядочную бредятину про «умри, но не давай поцелуя без любви», начинает вдруг таскаться на свидания с омерзительным толстосумом Ломовым, у которого пальцы вечно жирные и лоснящиеся, словно он ковырялся ими в банке шпрот.
А мама говорит тебе с надрывом:
– Ты не понимаешь… Я так устала, я не ломовая лошадь, чтобы тянуть тебя одна. Я просто хочу немного стабильности, немного покоя.
Почему отец, вечно трындящий о том, как он понимает Асю и что для него нет ничего в жизни дороже дочери, вечно оставляет ее в машине – в духоте, по три часа любезничая в аптеке с фармацевтшами, которые на него облизываются.
Зачем он вот сейчас тащит ее к деду? Ведь бабушка сказала, что он без сознания, умирает…
Господи, что, если он умрет прямо при них, прямо когда она будет с ним в комнате!
Она же немедленно, в одну секунду сойдет с ума от ужаса.
А отец об этом совершенно не думает, ему хочется только показать всей семейке, какой он положительный, примерный семьянин, заботливый отец. Чтобы его перестали, наконец, считать безнадежным придурком, вечно прощелкивающим все на свете.
Вот сейчас он явится туда и будет изображать безутешность, как будто и не флиртовал с гребаной аптекаршей еще час назад, нисколько не переживая за умирающего отца.
Как будто бы и не называл деда за глаза старым маразматиком.
А ей, Асе, дед всегда нравился.
Нравилось, как он сердито жует кончик папиросы – кто вообще сейчас курит папиросы, кроме ее деда? Как он называет ее стрекозой, быстро целует в висок, обдавая запахом табачища и какого-то древнего одеколона. Даже то, как он, разбушевавшись, сдвигает кустистые седые брови и орет на домашних, – нравилось. По крайней мере, это было честнее вечного благообразного притворства, которое выдавали остальные окружавшие ее родственнички.
А теперь он болен, наверно, через пару дней его не станет.
И это так страшно, что впору заорать что есть сил и убежать к черту на кулички. А придется еще делать понимающее лицо, выслушивать фальшивые причитания и «держаться молодцом».
Омерзительно!
И вся эта ложь, вся эта фальшь – повсюду.
Весь этот идиотский взрослый мир ею пропитан до самых корней.
Так всегда было, она просто раньше этого не замечала? Или все действительно испортилось, как только она повзрослела?
И эти уроды еще осмеливаются что-то ей внушать, воспитывать! На себя бы посмотрели, честное слово.
Неужели они думают, она и в самом деле хочет прожить свою единственную неповторимую жизнь так же, как и они? То есть попросту спустить ее в канализационную трубу, погрязнув в этом болоте вечной лжи, притворства и алчности?
Нет уж, не дождетесь!
Самолет оторвался от взлетной полосы и начал набирать высоту. Александра сняла туфли и вытянула вперед ноги. Она не успела переодеться, заехала домой лишь на минуту, побросала в чемодан минимум необходимых вещей – и сразу выехала в аэропорт. Строгий брючный костюм, в котором она утром выехала в офис, совсем не годился для длительного перелета, сидеть в узких брюках и пиджаке было крайне неудобно. Что ж, по крайней мере, хорошо, что она летит бизнес-классом и может вытянуть вперед ноги, не упираясь коленями в переднее сиденье, что при ее высоком росте уже было большой удачей.
Александра откинула голову на подлокотник и прикрыла глаза.
В гудящей после суматошного дня беготни голове словно бы спорили два голоса. Один, настроенный скептически, твердил, что все это – бред и абсурд. Мать всегда склонна была драматизировать события: к тому моменту, когда Александра доберется до дома, отец наверняка уже будет ходить и отчитывать жену за паникерство. Другой голос, тревожный, осторожно замечал, что отец и в самом деле может умереть. Он человек, он смертен, каким бы странным это ни казалось его ребенку.
И что тогда будет? Что будет с ней?
Они не слишком часто виделись с отцом, но не видеть его вообще, когда бы то ни было…
А что станет с матерью? Каково это – потерять человека, с которым ты прожила почти всю жизнь? Что чувствуешь, когда машинально, по привычке, наливаешь утром две кружки кофе и лишь затем вспоминаешь, что вторая теперь не нужна?
Ей, Александре, никогда этого не узнать.
К счастью.
Отец… Высокий и широкоплечий, с жесткими темными волосами, топорщившимися даже после самой короткой стрижки, властный и жесткий, но кристально честный человек, работоспособный до одержимости. Когда он шел по коридору вверенного ему санатория, санитарки бледнели и принимались заново драить и без того блестевшие полы, зная, что любая халатность рискует обернуться грозой со стороны директора.
Подчиненные трепетали перед ним и в то же время считали огромной удачей получить место под его началом.
Потому что всем известно было: своему делу Воронцов предан фанатично, плохих сотрудников не держит, а за хороших стоит горой, прикрывая их, если нужно, от министерских интриг, выбивая премии и повышения. В девяностые, например, когда вся страна трещала по швам и рушилась на глазах, отцу удалось каким-то образом сохранить санаторий (на месте которого новоявленные олигархи уже готовились построить элитный развлекательный комплекс), частично перевести его на самоокупаемость и добиться такого уровня оказываемых медицинских услуг, что многие российские артисты и политики, ранее предпочитавшие получать медицинскую помощь в Штатах или в Израиле, теперь направлялись поправить здоровье именно к нему, в отремонтированные и оснащенные самым современным оборудованием корпуса в Серебряном Бору.
Алексей Михайлович Воронцов…
Александра была похожа на него. По крайней мере, так ей говорили с самого детства.
Раннее утро, морозные узоры на подсвеченных зимним солнцем окнах, голосящее в кухне радио, колючее коричневое школьное форменное платье и «крылышки» черного фартука, так и норовящие съехать по плечам вниз…
И мать, продираясь щеткой через ее спутанные жесткие каштановые волосы, вздыхает, округлив пухлые губы:
– Ох, как жаль, что Сашенька не унаследовала мои волосы. Чистый репейник! Вся в тебя, Алеша.
И маленькая Саша, задрав подбородок, смотрит в зеркало и видит мать – очень красивую, всю мягкую и плавную, с покатыми плечами, подчеркнутыми серебристым шелком халата, с умелыми, нежными, всегда пахнущими кремом руками, с пышной золотисто-пшеничной короной чуть вьющихся волос на голове. И себя – унылого галчонка с круглыми, вечно какими-то испуганными настороженными темными глазами, маленьким треугольным ртом и жесткими темными волосами, торчащими во все стороны, которые мать – безуспешно пытается пригладить.
«Мама красивая, – думает она, чуть жмурясь от боли, когда жесткая щетка снова и снова вгрызается в ее волосы. – А я… Я похожа на папу».
«Ты у меня умница! У тебя такая светлая голова! Тебе нужно учиться, заниматься делом, а это все – тряпки, побрякушки – оставь маме», – говорил отец, подразумевая, что красавицей – всего лишь красавицей – в семье была мать. Ей же, Саше, досталось кое-что куда более полезное, по его мнению, чем женственность и красота: острый ум, работоспособность, фанатичная преданность своему делу. На этом ей, по мнению отца, и следовало сосредоточить свое внимание, а не терзаться пустыми попытками превратить себя в томную красавицу – под стать матери. Мать же была явно попросту разочарована «неудачной» внешностью дочери и вскоре вовсе оставила попытки превратить долговязое существо с тощими, по-журавлиному длинными ногами в миленькую девочку в голубых бантах.