Страница 140 из 215
Орлик сидел задумчивый, опустив острый нос на грудь. Иногда что-нибудь односложно отвечал гетману. Чаще молчал. Никто не стеснялся Крмана и Погорского. Говорили при них о самом сокровенном — о том, как выжить, как спастись…
Но, видимо, не все собирались выжить. Многие отчаялись. И на одном из привалов на старом дубе, росшем неподалеку от тоненького ручейка, повесились двое — шведский офицер и казак из тех, что перебрались на Правобережье вместе с Костей Гордиенко. Их не стали хоронить. Король запретил. Он не терпел трусов. Зато судачили об этом событии долго. Кто первый повесился: швед или казак? Не могли же они, сговорившись, сделать это одновременно. Следовательно, сначала повесился один, а затем второй, увидев, сколь простым может быть выход из положения.
— Почему все спорят о таких странных вещах? — спросил Крман у гетмана. — Какая разница, кто первый, а кто второй решил лишить себя жизни? Страшен сам факт.
— Потому и спорят о мелочах, чтобы не думать о главном, — ответил Мазепа. — Так и я сейчас больше всего пекусь о том, чтобы не утащили с возов два бочонка с золотом. А ведь мне оно будто уже и ни к чему. Помирать пора. Не на могиле же золотой курган насыпать.
— Я давно хотел побеседовать с вами, — начал было Крман.
— О чем беседовать? — Гетман махнул рукой. — Не о чем.
— Вы считаете, что главной ошибкой была осада Полтавы?
— Нет, — сказал Мазепа. — Шведская армия погибла еще до Полтавы. А главная баталия могла быть под Полтавой или в другом месте — неважно.
— Но если вы так хорошо все понимали, зачем же вы перешли на сторону короля?
Гетман долго гладил свою ставшую уже клочковатой седую, с желтизной бороду, затем поднял на Крмана глаза. И взгляд их был пуст и скучен.
— Откуда я знаю? — тоскливо сказал Мазепа. — Решил последнюю в своей жизни игру сыграть… да пустое все это. Что случилось, того не воротить. Другое мой ум теперь занимает. Раньше я всегда сам себя как бы со стороны видел. Слово скажу, шаг сделаю, а сам будто это не я, а другой человек: подглядываю и в уме решаю, что правильно, а что неправильно. Да и того хуже — один Мазепа уходил от царя к королю Карлу, а другой Мазепа понимал, что первый сам себе могилу роет… А теперь вдруг все прошло. Нет двух Мазеп. Остался один, который сам теперь не знает, чего хочет. Пожалуй, пуще всего — лечь где-нибудь на удобном лежаке и поспать.
Позднее обо всем этом — о казаке и шведе, повесившихся на одном дереве, и о спорах, кому первому пришла в голову мысль таким образом кончить счеты с жизнью, — Крман подробно напишет в своих мемуарах о походе шведского короля в глубь России. Но до той поры, пока Крман сядет за стол и сможет спокойно обдумать все то, что он увидел в этот страшный год…
Неподалеку от Очакова беглецов настигла настоящая степная гроза. По странной случайности тучи шли с севера. И в этом тоже увидели знамение — божью кару. Уж не царь ли Петр наслал эти черные, низко идущие над землей тучи? Когда гроза грянула и между тучами и землей заметались злые короткие молнии, все спешились и легли лицом в полынь, забыв привязать или стреножить коней. Те метались по степи. Может быть, страх, который испытывали люди, передался и им.
Гроза миновала быстро. Ветер погнал тучи дальше, к морю. Но еще долго пришлось отлавливать вырывающихся, храпящих, нервно прядающих ушами коней…
Сумка почтового курьера
Сначала слово царю Петру:
«Хотя и зело жестоко во огне оба войска бились, однако ж то все далее двух часов не продолжалось: ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали, и от наших войск с такою храбростию вся неприятельская армия (с малым уроном наших войск), кавалерия и инфантерия весьма опровергнута, так что шведское войско ни единожды потом не остановилось, но без остановки от наших шпагами и байонетами колоты… Неприятельских трупов мертвых перечтено на боевом месте и у редут 9234, кроме тех, которые по лесам и полям побиты и от ран померли… При сем же и сие ведать надлежит, что из нашей пехоты только одна трудная линия с неприятелем в бою была, а другая до того бою не дошла».
А теперь будет справедливым представить слово побежденному — Карлу XII.
Мы вам уже говорили, что в шведском короле, возможно, погиб писатель. Правда, вряд ли талантливый. И уж во всяком случае, никак не юморист. Тем не менее он продиктовал (он ведь еще не оправился от раны и сам писать не мог) из Очакова письмо, адресованное правительственному совету — или, как его иначе называли. Комиссии обороны, — которое может вызвать лишь недоумение или смех. Мы цитируем его дословно:
«Прошло значительное время, как мы не имели сведений из Швеции и мы не имели случая написать письма отсюда. В это время обстоятельства здесь были хороши, и все хорошо проходило, так что предполагали в скором времени получить такой большой перевес над врагом, что он будет вынужден согласиться на заключение такого мира, какой от него потребуют. Но вышло благодаря странному и несчастному случаю так, что шведские войска 28-го числа июня месяца потерпели потери в полевом сражении. Это произошло не вследствие храбрости или большой численности неприятеля, потому что сначала их постоянно отбрасывали, но место и обстоятельства были настолько выгодны для врагов, а также место было так укреплено, что шведы вследствие этого понесли большие потери. С большим боевым пылом они, несмотря на все преимущества врага, постоянно на него нападали и преследовали его. При этом так случилось, что большая часть пехоты погибла и что конница тоже понесла потери. Во всяком случае, эти потери велики. Однако мы теперь заняты приисканием средств, чтобы неприятель от этого не приобрел никакого перевеса и даже не получил бы ни малейшей выгоды».
Вы знаете, это, наверное, тот самый случай, когда, сколько ни крути, как ни вчитывайся в текст, все равно не поймешь, что же именно хотел сказать король. Ведь он уже знал, что под Полтавой было не просто неудачное сражение. Там сокрушена и полностью разгромлена шведская армия, взяты в плен почти все военачальники, захвачена походная казна и канцелярия короля. Ко времени, когда он прибыл в Очаков, уже было известно, кто из шведских министров и генералов попал в плен, а кто спасся. Стало совершенно очевидным, что под Переволочной капитулировали и остатки разгромленной армии. Трудно сказать, на что надеялся король, отправляя на родину столь странные послания, изобилующие словами «случилось», «получилось», «вышло»…
А чуть позднее он весело напишет в Стокгольм:
«Здесь все идет хорошо. Только к концу года вследствие одного особого случая армия имела несчастье понести потери, которые, как я надеюсь, в короткий срок будут поправлены. За несколько дней перед сражением я тоже получил одну любезность, которая помешала ездить верхом, но я думаю, что я скоро избавлюсь от ущерба, который состоит в том, что я должен был прервать верховую езду».
И всех-то дел: «потери… которые в короткий срок будут поправлены…», «…одна любезность, которая помешала ездить верхом».
Король решил не выходить из образа, не давать никому повода считать, будто неудачи сломили его. Это, конечно, была попытка с негодными средствами. Ведь известия о Полтаве и о капитуляции армии шведов под Переволочной, без единого выстрела сдавшихся девятитысячному отряду во главе с Меншиковым, дошли до всех европейских столиц задолго до того, как послания Карла добрались до Стокгольма.
Все тот же английский посол Витворт с удивлением писал в Лондон, что «вопреки всем ожиданиям у неприятеля была еще армия, около 15 тысяч человек, отборные части, больше всего — кавалеристы… Они сдались в плен и в тот же день сдали все свое оружие, артиллерию, амуницию, полевую казну, канцелярию, литавры, знамена, флаги, барабаны… Таким-то образом вся вражеская армия, столь прославленная молвой на весь свет, стала добычей его царского величества, ничего от нее не спаслось, кроме одной тысячи приблизительно кавалеристов, которые бежали вместе с королем. Может быть, в истории не было еще примера такой многочисленной регулярной армии, покорно подчинившейся подобной участи».