Страница 136 из 215
Нейман закончил операцию и перевязку. Пипер и Рейншильд вошли в барак. Король лежал на спине. Лицо его было совершенно белым. Лишь под глазами синие круги. Но взгляд был спокоен, а рука — он жестом пригласил вошедших присесть на табуреты — не дрожала.
— Ваше величество, — начал Рейншильд, — русские переправляются через реку. Есть основания предполагать, что кавалерийская атака была отвлекающим маневром…
— Отвлекающим от чего? — спросил король. — От их переправы на эту сторону. Бог мой! Я и не подумал бы им мешать. Они жаждут битвы? Чего же проще! Она будет им подарена!
— Но у нас есть сведения, будто к ним приближается подкрепление — около сорока тысяч башкир и калмыков.
— Это которые с луком и стрелами? Значит, надо поспешить в бой против регулярных русских войск, а затем рассеять и азиатские орды.
— Но ваша рана…
— Она не помешает мне руководить действиями армии.
— Благоразумно ли такое решение, ваше величество? — настаивал Пипер. — У нас еще есть надежда уйти за Днепр, дождаться подкреплений из Польши.
— Нет! — твердо сказал король. — Надежды на помощь от Станислава Лещинского напрасны. Татары и турки не спешат присоединиться к нам. Впоследствии они о том глубоко пожалеют. И отступать я не стану. Пусть меня считают безумцем, но не трусом. Я сказал все.
Это означало, что спорить с королем бессмысленно.
Туман над Львовом
Панна Мария проснулась посреди ночи от чувства, будто задыхается. Что случилось? Отчего это? Она подошла к окну и отдернула занавеси. За стеклом ничего не было видно. Даже всегда горевших сигнальных огней на сторожевых башнях. Сплошная молочная пелена. Такого тумана ей еще никогда не приходилось видеть. Казалось, что на нем, как на холсте, можно писать маслом, рисовать углем или сангиной.
Туман съел город, поглотил его. Это было даже жутковато. Да, странен был весь год. Ранняя, яростная, пугающая зима. А затем — стремительная, как обвал, весна, когда за один день стаяли снега, реки вышли из берегов, с гор в долины обрушились потоки. В городах залило подвалы и склады. Да и лето было непонятным. Жара сменялась ливнями, уже совсем почти осенней слякотью. Теперь этот туман.
Уже две недели не было никаких вестей из-под Полтавы. Если бы генеральная битва состоялась, то о ней очень скоро узнали бы во Львове. Значит, там происходит нечто странное. Обе армии по каким-то причинам топчутся на месте, не предпринимая решительных действий.
Что с Василием? Где он? Говорят, когда с любимым случается беда, человек всегда это чувствует. И этот странный туман, который теперь казался Марии живым. Будто подглядывает с улицы в окно… Да нет, просто усталость. Нервы. Она не суеверна. Не верит ни в какие приметы.
К утру туман развеется. И снова будут видны строгая надменная колокольня Катедры — латинского кафедрального собора, черная и как бы составленная из кубиков звонница Волошской церкви, разноцветные черепичные крыши. Мир снова обретет реальность. Все станет на свои места.
От Лянскоронского принесут цветы, очередную записку и очередную редкую книгу, переплетенную в красный или желтый сафьян. Продержав какое-то время книгу у себя, прочитав ее, если она покажется интересной, Мария возвратит ее владельцу. Принимать от Лянскоронского подарки она не хотела.
Только откуда эта тревога? И почему посреди лета, июльским днем, такой туман?
Панна Мария зажгла свечу и почти до рассвета читала. Это была очередная книга, присланная Лянскоронским. Точнее, даже не книга, а переплетенная рукопись с иллюстрациями. На форзаце значилось — перевод с испанского. Но ни имени автора, ни имени переводчика отыскать не удалось, что наводило на мысль: уж не труд ли это самого Лянскоронского? Да и сюжет был странен. Некий испанский дворянин описывал свое путешествие в Крымскую Каффу с остановками в Мюнхене, Вене и во Львове. И именно Львов показался ему тем городом, который стоит в стороне от страстей, от нарастающей неумеренности в душах правителей и простых людей. Во Львове всё, как считал путешественник, нормально и соразмерно. Река Полтава именно такой ширины, какой и надо быть реке: не слишком глубока и не слишком широка. Дома в большинстве трехэтажные и о трех окнах по фасаду. А зачем больше? Улицы достаточно широки, чтобы на них могли разминуться две кареты. Но и не шире.
Лишь гармония, считал путешественник, может принести счастье и покой всем людям. А она возможна, если города не будут слишком велики, реки чрезмерно полноводны, а люди будут проводить жизнь не в погоне за властью и славой, а в тихих дружеских беседах, баюкающих и успокаивающих. Затем шло описание одного из львовских домов, хозяин которого посвятил свою жизнь тому, чтобы создать вокруг себя атмосферу покоя и душевного равновесия.
Мария с досадой отложила книгу. Совершенно ясно, что Лянскоронский агитировал за себя самого. Скорее всего, каллиграфический почерк принадлежит кому-нибудь из его секретарей. Возможно, текст диктовал секретарю сам хозяин…
Почему-то ей вспомнились Одноглазый Иван, купец Михайло… Что остановит этих людей, если у них душа горит? Откуда же возьмется у Лянскоронского покой? А ведь именно покоя он просил в записках, авторство которых скрывал.
Рыжий приземистый, похожий на медвежонка Михайло однажды на вопрос Марии, зачем ему политика, ответил просто и ясно:
«Конечно, я мог бы нажить много золота. По части торговли голова у меня работает получше, чем у папы римского. Но у меня дети, и я хочу, чтобы они их не убили».
«Кто «они»?» — спросила Мария.
«Ну, разные «они». Сейчас шведы, раньше были татары, а до них были и другие. Не за себя борюсь. За детей своих».
Ну, а у Лянскоронского детей не было. Да и семьей не спешил обзаводиться. Он был занят самим собой.
Туман за окном стал еще плотнее. Он не рассеялся и днем. И на следующий день. Мария не знала, что это и был тот самый знаменитый «семидневный» львовский туман, который вошел в легенды и позднее его считали чуть ли не божьей карой, насланной на город за тайные прегрешения граждан его.
Не было ей ведомо, конечно, и другое: что в ту самую минуту, когда она проснулась в ночи от ощущения удушья, доживал свои последние минуты сотник Подольский, ее Василий. После меткого выстрела Карла Василий ничего не ощущал и не помнил до минуты, пока его не принесли в лагерь. Тут он вдруг открыл глаза и одновременно ощутил острую боль в груди, отдающую в плечи и в живот.
Над ним склонился «ничейный солдат».
— Воды? — спросил он.
Василий попытался сказать «да», но не смог, хотел подняться на локте, но тело не слушалось.
— Нельзя ему воды, — сказал кто-то. — При такой ране воды не дают.
— Уже все равно, — ответил «ничейный солдат». — Он свое отвоевал.
— Замолчи. Слышит ведь…
— Ну и что же, что слышит? Он смело жил, смело и умрет. Пей, браток!
Струйка воды из фляги потекла по подбородку. Это еще Василий чувствовал. Он сумел собраться с силами и тихо прошептал:
— Михайле сказать, чтобы письмо отправил…
«Ничейный солдат» не знал, о каком именно письме идет речь, но кивнул:
— Всенепременно. Не волнуйся, — и тут же склонил голову: — Все. Кончился. Спи спокойно, браток. Спи спокойно, пане сотнику Подольский!
Когда ночью наспех, кое-как рыли могилу, чтобы похоронить Василия до начала битвы, вдруг, откуда ни возьмись, объявилась отосланная из отряда девица Евдокия. Она заплакала было, заголосила, но кто-то из казаков грубо дернул ее за косу:
— Молчи, швед услышит! Завтра о многих плакать придется.
Евдокия умолкла. Она стояла, стиснув руки у подбородка, смотрела на застывшее лицо Василия.
— Боже мой! Боже мой! — шептала Евдокия. — Не верю! Не верю тебе, боже, если ты разрешил такое!
Вот чего не знала панна Мария в ночь, с которой и начался во Львове «семидневный туман».
Часть третья