Страница 14 из 15
Карта философских провинций не остается постоянной, периоды мирного сосуществования сменяются войнами, меняются и границы территорий. В этом смысле современное положение дел в философии дает весьма расплывчатую картину. Как мы уже видели, различные образы философии обнаруживаются далеко за пределами профессионального сообщества, подобно кругам, расходящимся по воде. Какова бы, однако, ни была степень искажений, странствующий исследователь может обнаружить немало интересного и поучительного для себя на любой территории.
Современный кабинетный мыслитель соблазнен и ангажирован многими обстоятельствами. Его влечет возможность перебраться поближе к власти, взявшись за исполнение социального заказа. Его соблазняет возможность доступа в круги света и полусвета, широкая востребованность риторических навыков, устойчивая мода на интеллектуальные провокации высокой пробы. И философ иногда поддается, порой даже слишком охотно, этим и другим соблазнам.
Его можно понять — ведь само сообщество знатоков-профессионалов весьма неоднородно, подавляющее большинство «знатоков» по всем параметрам уступает блестящим притворщикам, не исключая и параметра универсальной образованности. Академическая среда дисциплинарной философии в основном состоит из «специалистов по» — по этике Канта, по феноменологии Гуссерля или по средневековому номинализму. Среди них есть хорошие специалисты, способные делать свое дело в режиме максимального благоприятствования. Но таких меньшинство, большинство составляют университетские функционеры, анонимные трансляторы знания, овладевшие озвучиванием учебников. Способность мыслить вслух в режиме реального времени, не прикрываясь ссылками на разные внешние обстоятельства, всегда являлась (и по сей день является) уникальной. Обладатель дара не приписан навечно ни к какой фиксированной площадке (в соответствии с принципом «дух дышит где хочет»), а траектория его перемещений чаще всего (но не всегда) определяется востребованностью.
Тусовка призывает философа или сама приходит к нему в ожидании слова, способного заворожить, преодолеть безъязыкость, дать ощутить вкус абсолютного. Ведь только во времени абсолютное обретает вкус. Так, согласно преданию, Тора изливается в мир в ответ на возникающую жажду; подлинная философия тоже пребывает в сходном режиме готовности, что провоцирует множество самозванцев на преждевременную эякуляцию. Благо тусовок хватает, и сносная имитация легко сходит за чистую монету.
Но и мыслители, которые смело могут рассчитывать на академическую признанность своего вклада, охотно включаются в состязание, порой не без успеха. Однако кабинет и аудитория остаются колыбелью, в которой современный мыслитель обретает свое рождение, и симбиоз духовного родства зачастую сохраняется при любых перемещениях.
Ибо философский факультет университета, при всех своих недостатках и благоглупостях, продолжает сохранять оптимум условий для существования философа, во всяком случае, он остается местом, где можно отсидеться и переждать непогоду. В ситуации сегодняшнего дня ряд философских факультетов — в Беркли, Сан-Диего, Страсбурге, Любляне, Петербурге — успешно выполняют роль коллекторов живой философской мысли, подобная роль не исключена и для других факультетов философии и даже для альтернативных площадок (скажем, вполне возможно возрождение варианта салонной философии в качестве авангарда метафизики как таковой). Словом, выходец из академической среды скорее всего сохранит к ней некоторую снисходительность, хотя это совсем не обязательно для путешественника, посещающего провинции философии и пишущего «очерки нравов». Зарисовка некоторых нравов академической среды могла бы выглядеть следующим образом.
Не так давно, проходя мимо газетного киоска, я обратил внимание на обложку красивого журнала.
В набранном крупным шрифтом заголовке бросилось в глаза словосочетание «…муж Алены Апиной». На следующий день я вновь увидел этот журнал; его читали в метро две симпатичные девушки, и, судя по их самозабвенной погруженности в текст, информация о семейной жизни певицы нашла своего заинтересованного и благодарного читателя. То есть автор статьи и редакторы журнала, которые полагали, что сведения о муже Алены Апиной заслуживают того, чтобы быть предметом всеобщего интереса, рассчитали все правильно.
В принципе, это тема, достойная Ролана Барта, специалиста по мифологии повседневности. В его коллекции казусов муж Алены Апиной мог бы занять свое достойное место — наряду со «скрипкой Эйнштейна», стихами вундеркинда и другими формулами, объясняющими устройство и принцип действия массовой культуры. Когда звезды эстрады, спорта, кино демонстрируют на экране телевизора свою любимую кошечку или, например, попугая, они знают, что делают. Попугай будет интересен, народ скорее всего его полюбит. Социологи усмотрели бы тут механизм идентификации с популярной личностью, но это лишь малая часть истины. Скорее здесь действует механизм самоидентификации эпохи, ибо времена резко отличаются друг от друга набором почетных титулов. Если первостепенного внимания достойны граф, герцог и рыцарь, то это одна эпоха. Если проповедник и купец-мореплаватель — уже другая. В следующую эпоху всех интересует певец, например Элтон Джон. Но когда тем, кто непосредственно интересен и достоин отдельного интервью, становится любовник Элтона Джона — это значит, что мы как раз находимся в точке современности.
Объяснить выбор принципа принадлежности к элите не так просто, во всяком случае, социология тут не поможет. И прежде всего, совершенно бесполезно сетовать на несправедливость выбора (сколько, мол, выдающихся ученых, безупречных воинов, неподкупных судей…) — по-своему выбор вполне справедлив.
Есть своя правда в том, что певицу Апину сегодня знают больше, чем философа Владимира Лефевра. Можно даже сформулировать некий общий принцип: закон обратной зависимости между разовой интенсивностью вспышки всеобщего интереса и общей длиной исторической памяти.
Вспоминаются русские иллюстрированные журналы начала века: портреты авиаторов, велосипедистов, переводы напрочь забытых писателей… О Врубеле, о Флоренском, Андрее Белом — ни полслова. Чем не повод посетовать на суетность молвы и отсутствие пророков в своем отечестве?
И все же постепенно приходишь к выводу: в близоруком восхищении современников, в их воздаянии «не тем, кому следует» скрывается особая форма милости: интенсивность разовой известности как бы авансом компенсирует неизбежность забвения уже в ближайшем будущем. Возможно, что суммарный почет, отпущенный эстрадной звезде и Титу Лукрецию Кару, примерно один и тот же, только он по-разному распределен во времени: в одном случае известность сжата в пределах года, в другом — растянута на тысячелетия. Похоже, что особое качество славы создается прежде всего временем. Тот факт, что философа Суареса знали в среднем по сто человек в течение четырех столетий, порождает славу куда более высокой пробы, чем всегреческая известность в течение четырех лет какого-нибудь атлета-чемпиона.
Несколько огрубляя ситуацию, обладателей славы равного объема, но разного качества, можно назвать, соответственно, эфемерами и посмертниками. Эти компактные группы словно бы обитают на разных планетах, лишь изредка предпринимая межпланетные путешествия. Следует также заметить, что помимо «действительных членов» к каждой группе примыкают еще и кандидаты-соискатели, претендующие либо на эфемерно-взрывную славу, либо на славу, посмертно возрастающую. В целом, и те и другие хорошо знают, на фимиам какого рода они притязают, и именно поэтому качество недоступной им славы оценивают невысоко.
Так, типичный эфемер, какой-нибудь Богдан Титомир всех времен и народов, пребывающий в фокусе повседневного внимания, руководствуется примерно таким девизом: «Какое мне дело до будущего забвения, меня-то уже не будет. И вообще, на том свете сочтемся угольками!»
Посмертник, известный пока только в узких кругах (и уж тем более даже в них неизвестный), как правило, столь же категоричен: «Что мне до суетных похвал дня сегодняшнего? (Подразумевается: тем более что они мне не светят). Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед…» — ну и так далее.