Драконья доля

Последний месяц лета почти закончился, и я понимала, что нужно определяться, как быть дальше. То ли попробовать прибиться к торговому каравану, идущему на запад, то ли отложить до весны. Кумекала и так и эдак. Если поработаю в «Красной гусыне» до апреля, так у меня будет аж тридцать серебрушек — больше половины золотого! Тогда можно и одёжу поприличнее справить, и в город без опаски идти. И на мага, наверное, хватит. А ещё я услышала, что в Марен-Каре ярманки бывают два раза в год — не только осенью, но и весной. То есть попутный обоз точно сыщется, было бы чем заплатить.

Но оставаться тут хотелось не особо. И обидно было, что платят мало, и скучно быть всё время одной. Мне даже стало казаться, что Марка нарочно не даёт мне ни с кем разговаривать. Не потому, что это работе мешает, а чтоб я чего-то не узнала.

Однажды мы с Маркой и Уной пошли на речку, полоскать бельё. Время Марка выбрала несусветное, настолько спозаранку, что даже собаки ещё не брехали, спали. Трава была в росе, дорогу затянул туман, а к реке пробирались мелкими шажками — там пелена была вовсе непроглядной. Но пока отполоскали три здоровенные корзины, пока отжали, встряхнули да сложили, чтоб потом удобно развешивать, наступило настоящее утро. И на дороге от села показалась группка молодых баб — звонкие голоса и смех в утренней тишине разносились далеко… Я было обрадовалась, да зря. Марка тут же засобиралась, причём идти предложила не по дороге, а напрямки, через овраг. Мол, пора, дела ждать не будут.

Я настолько была занята тем, что смотрела под ноги, боялась споткнуться и думала, как бы не уронить корзину и не извалять чистое бельё в пыли, что и не заметила, что путь лежит через кладбище. Может, всё б и проворонила, если б Уна вдруг надрывно не затянула своё: «Ала, Алика, птичка ма-алая…»

Марка начала громко ругаться. Я заозиралась и чуть не выронила бельё — вокруг торчали надгробные камни да вешки. Уна, забрела куда-то в сторону — стояла перед большой грудой камней, пела и раскачивалась, не выпуская корзину из рук. Из груды торчала вешка с дощечкой, на которой чёрными буквами было написано имя. Прищурившись, разобрала — первая и последняя вроде «А». Имя недлинное. Догадка прострелила молнией — неужели там лежит Алика? Неужели песня — не просто так? Или это совпадение?

Ясно, что Марка ничего не скажет. А с Уной не потолкуешь. Только получалось не совсем понятно… Решила спросить у Коржика — вдруг тот что слышал?

Коржик, как по заказу, возник, когда я после обеда пошла рвать к ужину укроп с петрушкой и собирать огурцы.

— Коржик, привет!

— Привет! Ты что сегодня такая добрая, сама здороваешься?

— Да спросить хотела. Ты ж всё тут знаешь. Скажи, кто такая Алика?

— Алика? А зачем тебе?

— Да Уна про неё песню без конца поёт.

— Мало ли про кого поют, — фыркнул Коржик.

— А сегодня мы с речки через погост шли, так там могила, — не отступала я.

— А-а… Ну была такая, приболела да померла.

— А отчего померла?

— Отчего, не отчего… Просто померла. Всяко лучше, чем если гоблины… Ну, я пошёл, мне пора!

Мне показалось, или он чего-то недоговаривает?

Как бы выяснить?

Только надо ли мне это знать?

Может быть, потому, что была встревожена из-за Алики, а, может, просто оттого, что устала от молчанки, но днём я подошла к Вареку и сказала:

— Дядя Варек, Марка вроде мной довольна.

— Ну и?..

— И работаю я с утра до вечера, без выходных, больше, чем любая подёнщица.

— Ну и?..

— А они получают больше! — припечатала я.

— Да ну-у? Точно знаешь?

— Да, своими ушами слышала, — решила я не сдаваться.

А если не прибавит, так уйду. Теперь у меня опыт есть, в другое место легче будет пристроиться.

— Экая ты резвая. А что живёшь да столуешься здесь бесплатна! — не забыла?

Я смутилась. И в самом деле же тут и ем, и сплю. Но решила не отступать, вспомнив, как, услышав о моей оплате, скривился Коржик.

— Всё равно серебрушка — очень мало!

Варек поскрёб пятернёй подбородок, разглядывая меня в упор. Прищурился, кивнул каким-то своим мыслям:

— Ладно, накину. Пусть будут целых две. Но и работы добавлю. Так будет справедливо.

Две? Я округлила глаза. У меня вышло! Это скока же тогда я к весне смогу скопить?

Работы и впрямь прибавилось — Марка поручила мне дойку коров и заботу о птичнике. Я не спорила. Ничего, что вставать на час раньше, оплата-то теперь в два раза больше!

А по вечерам мне полагалось надевать красную рубаху, подвязывать волосы красной же лентой и не только носить еду с кухни, но больше времени проводить в зале — вроде как помогать Вареку разливать пиво. Запах спиртного — кислый, раздражающий — мне не нравился, как и липкие взгляды пьяных мужиков, но зато теперь можно было послушать, о чём говорят. Сорокопута ещё не поймали, урожай в этом году выдался хороший, скоро пора свадеб, а потом настанет время платить налоги лорду.

Я быстро поняла, зачем нужна в трапезной. Пусть не красавица, но молодая сноровистая девчонка всегда мужиков видом радует. Вот они и сидят за столами дольше, и заказывают больше. А Варек следил, чтобы ко мне не приставали. Хотя было всё равно неловко. Вроде и не трогают… а почему-то хотелось помыться.

Марка сказала, что раз по вечерам я помогаю хозяину, то должна вести себя как положено, по-городскому. И заставила учиться делать те самые книксены.

— Глаза не таращи, рот не разевай. Улыбайся больше. И ни с кем без надобности не спорь. Девкам перечить не положено. Можешь косу теребить, вроде как показываешь, что смущена.

Я кивала. Мне и в самом деле было неудобно.

А ещё Марка отрядила теперь на огород Уну, сказав, что у меня лапищи с чёрными ногтями на грабли похожи. С такими в зале делать нечего. И заставила держать руки в тёплой воде с мылом, а потом тереть щёткой и мазать подсолнуховым маслом. И пригрозила, что за каждый раз, как увидит меня с чёрными ногтями, будет с оплаты снимать по медяку. Я впечатлялась, хотя понять, к чему такие строгости, не могла. У половины постояльцев тоже были лапы как лопаты, и ничего.

Присматривали за мной постоянно. Как-то раз в проходе, ведущем на кухню, меня подкараулил молодой чернявый купец. Схватил за руку и шепнул: «Я на третьем этаже во второй комнате от лестницы. Приходи ночью, пять серебрушек дам!» Я даже головой замотать не успела, как рядом возник Иргай со своей обшитой кожей короткой дубинкой. Купец тут же меня отпустил, сделав вид, что ничего и не было. Я, само собой, никуда не пошла. Чай не дура!

По выходным в селе проходили ярманки. Я хотела сходить — не то, чтоб что-то купить, но хоть посмотреть на цены, понять, сколько стоят сапоги, а сколько — плащ, но меня не отпустили. Тётка Марка так и заявила:

— Прибавки просить здорова, а работать кто будет? Сама знаешь, в выходной у нас полон зал!

— Да я днём быстро сбегаю… — попробовала заныть я.

И получила в ответ резкое и окончательное:

— Нет.

Может быть, поэтому, когда Варек предложил мне заработанное не забирать, а оставить в деле, чтоб на каждую монетку за год ещё одна набежала, я отказалась. Потому как никто не знает, сколько он мне платит и платит ли вообще. А если брать деньги не буду, а потом весной попрошу сразу семьдесят серебрушек, а он мне их отдавать не захочет — что тогда? Вступиться за меня некому. А так получится, что он мне при любом раскладе больше чем за неделю не задолжает. Только где хранить деньги? Закуток под лестницей с деревянной щеколдой на гвозде надёжным местом никак не казался. И всюду сновал народ. Да ещё тётка Марка с меня глаз не спускала. Выходило, что нужно деньги — а у меня и было-то всего пять монеток — при себе держать. Я решила, что сошью мешочек на шею, и там вместе с бабушкиной цепочкой, которую не снимала никогда, и стану носить мои серебрушки и мамины бусы. А то, если пропадут, ничего у меня от мамы не останется.