Страница 8 из 46
— Я думала, у меня есть друг, — говорит она.— Один человек не раз называл себя моим другом. А когда от него потребовалось очень немногое, совсем немногое, он сразу стал говорить: «Я не могу», «Я не хочу», «Я не поеду»... Тебе этого не понять, Семка. Тебе это просто. А я, может, только этим и живу!
И я сдаюсь, и мы едем в Нескучный сад и снова целуемся там — долго, крепко, сладко. А потом бродим по диким дорожкам, лазаем по горкам, сидим на обрыве над Москвой-рекой до тех пор, пока свистки милиционеров не поворачивают нас к воротам парка. Милиционеры начинают свистеть в половине двенадцатого. От всего этого я теряю голову, занимаюсь кое-как, потому что все время думаю о Лере, и последние экзамены сдаю на тройки. А после экзаменов Лера прибегает ко мне радостная, улыбающаяся и говорит:
— Ой, Семка! Мама мне преподнесла сюрприз — путевку на Рижское взморье, в дом отдыха. Как хорошо! Через десять дней еду! Мне становится тоскливо. Я знаю, что буду все лето сидеть в Москве, потому что у нас с мамой нет денег ни на какую путевку. И теперь, когда Лера уезжает, я понимаю, что буду в Москве один, потому что почти все ребята из нашей группы тоже разъезжаются. В эти последние десять дней мы еще несколько раз едем в Нескучный сад, и все происходит так же, как раньше. Но, я чувствую, что мысли Леры уже не здесь, не со мной, а где-то там, на Рижском взморье. - И вот уже чемодан Леры заложен на третью полку, и мы выходим на перрон, гуляем по нему, ожидая последних звонков. Мать Леры мы оставили в вагоне — караулить чемодан. Лера останавливается и гладит лацканы моего пиджака.
— Так что же ты скажешь мне на прощанье, Семка?— спрашивает она.
— Получше отдыхай, набирайся сил, — говорю я первое, что приходит в голову. — И только? — А что ты хочешь еще?
— Нет уж ,— как-то печально произносит Лера.— Ты говори то, что хочешь ты, а не то, что хочу я. Мало ли чего я хочу!
Я думаю, что сейчас нужно было бы сказать ей о том, как давно я ее люблю и как долго она меня мучила, не замечая этой любви и заставляя меня делать то, что нельзя требовать даже от очень хорошего друга. В конце концов, ей когда-то нужно узнать, что все это я делал не только из чувства дружбы.
«А нужно ли?— тут же спрашиваю я себя.— Нужно ли ей это знать? Будет ли ей от этого знания легче? Ведь все равно ничего, кроме дружбы, для нас невозможно.
Между нами стоит Вовка, и будет стоять всегда, всю жизнь. Пусть уж лучше мы останемся хорошими друзьями...
Я как можно беззаботнее улыбаюсь и спрашивают:
— Ты будешь мне писать?
— Буду. А ты мне?
— Хоть каждый день! Только пришли адрес.
— Пришлю. Ты пиши. А то мне там будет скучно.
Раздаются звонки. Из вагона нам машет рукой Лерина мама.
Мы подходим к вагону и последний раз глядим друг другу в глаза. Мне очень хочется поцеловать
Леру — не как Вовка, а от себя, на прощанье, — но я не знаю, как она к этому отнесется. Она ведь не просит сейчас об этом...
И вот уже поезд уходит, и Леры не видно. Я беру под руку ее маму, и мы потихоньку идем к трамваю.
Мне абсолютно, мне совершенно нечего делать дома.
Мне некого пригласить в парк или в кино, а знакомиться с девушками на улице я не умею и не хочу. Из кашей институтской группы я остался в Москве чуть ли не один. И от нечего делать я начинаю читать книги по курсу средневековой западной литературы, которую мы
станем изучать в будущем году, и конспектирую толстую историю французской литературы, которая недавно вышла из печати. Эта работа постепенно захватывает меня, и я уже снова занимаюсь целыми днями, как во время экзаменов, и только по вечерам выхожу прогуляться
на улицу.
Иногда приходят письма от Леры — короткие, спокойные — не письма, а отписки. Я отвечаю ей длинными и, мне кажется, умными письмами, в которых рассказываю об ирландских сагах и цитирую французских поэтов-трубадуров.
Лера приезжает неожиданно, не известив меня телеграммой,
как мы договаривались, и я встречаю ее на лестнице случайно, уже через два дня после ее приезда.
Она вся какая-то новая, южная, загоревшая, у нее новая прическа, маленькие серьги в ушах, новые бусы. Она куда-то торопится и обещает зайти ко мне и обо всем рассказать. Я жду ее целых два дня и никуда не выхожу из дому. Но ее все нет. Я поднимаюсь к ней сам и узнаю, что вчера она уехала в деревню, к каким-то знакомым, и вернется лишь к началу занятий. Писем из деревни она мне уже не присылает.
7
Проходят годы, проходит много лет, которые делают нас взрослыми, самостоятельными людьми. Лера теперь живет с мужем, морским офицером, в Прибалтике. Я работаю в Пензе. Каждый год и Лера, и я в свой отпуск хоть ненадолго приезжаем в Москву. Иногда эти отпуска у нас частично совпадают. Мы никогда не договариваемся об этом, но ведь оба мы — москвичи и прекрасно знаем, когда лучше всего приезжать в Москву.
У Леры — дочка, у меня — сын. Им скоро будет по три года. И вот однажды мы встречаемся в нашем дворе возле песочницы, в которой играют наши дети. Мы знакомим их. Мой сын смело протягивает измазанную в песке руку.
— Миса.
Лерина дочка говорит чище, но стесняется больше и почти шепотом произносит:
— Аллочка. Потом они начинают показывать друг другу свои игрушки и скоро забывают про нас. А мы сидим на лавочке и, перебивая друг друга, рассказываем о своей работе, о своих городах.
— А помнишь то лето, — неожиданно произносит Лера, — когда мы с тобой целовались в Нескучном саду?
— Конечно, помню!
— Какой ты был дурак тогда, Семка! — Лера улыбается.
— Ох, какой классический дурак! Я удивленно гляжу на нее.
— Почему же это я был дурак?
— Подумай. Ведь ты, кажется, любил меня?
— Да, любил.
Теперь я произношу это уже спокойно, твердо. Такие слова вообще легче произносить в прошедшем времени.
Но я чувствую, что и сейчас Лера мне очень дорога. Может, я ее люблю до сих пор? Мне очень трудно вот так, сразу, разобраться в этом. Но, конечно, если я даже разберусь, я не скажу ей, что люблю ее...
— Вот если бы ты тогда не был дураком, — продолжает Лера, — мы бы могли быть вместе.
— Нет, Лера! — Я качаю головой. — Мы не могли бы быть вместе. Между нами был Вовка. И ты все время напоминала об этом. И, целуя меня, ты бы все время
думала, что целуешь его...
— Ох, Семка, как ты неправ! — Лера улыбается мне снисходительно, как старшая. — Жизнь устроена гораздо проще и мудрее, чем тебе кажется. Она все залечивает.
Он не мешал бы нам быть вместе. Скорее, наоборот, — большее бы нас связывало.
В это время раздается рев. Плачет Аллочка. Они что-то не поделили с моим Мишкой, и он воспользовался своим мужским правом сильного. Лера утешает Аллочку, а я наказываю Мишку. У нас с ним железное правило — девочек не обижать. А он его нарушил... Так что теперь плачет он, а Аллочка все еще недоверчиво косится на него.
Мы с Лерой смотрим друг на друга и смеемся. Я гляжу на ее такое знакомое, такое родное и близкое мне лицо, и мне кажется, что я уже во всем разобрался и что, несмотря на это, она все-таки ошибается. Конечно, жизнь залечивает любые раны. Но прежде всего она заботится
о потомстве. А для того, чтобы дети были счастливы и росли здоровыми, между их родителями лучше не стоять никому — даже самому хорошему и давно уже покойному другу.
Впрочем, может, я и неправ. Но кто нас рассудит?
В понедельник утром
Будильник звенит в половине седьмого. На самом деле еще только шесть двадцать пять. Будильник спешит на пять минут. Юрий знает, что он спешит, но специально не ставит его точно. Это маленькая хитрость с самим собой, чтобы утром хоть пять минут полежать в постели после того, как прозвенит звонок. Эти пять минут сладкой дремоты, наверно, самое большое удовольствие за день.
Они отсчитываются где-то в глубине сознания, эти удивительно короткие пять минут. Когда они кончаются, Юрий открывает глаза. Проверяет себя по будильнику. Тридцать пять. Значит, тридцать. Все! Больше нежиться нельзя. Юрий садится, ищет пальцами ног тапочки и, нащупав их, встает.