Страница 44 из 46
Почему-то я сразу вспомнил драку дяди Семена с Филатычем и подумал, что, наверно, не плотник хотел обмануть дядю Семена, а наоборот, дядя Семен обманул плотника. Но убивать из-за этого Киру?.. Если это так, я готов своими руками задушить этого плотника...
На другой день я снова приезжаю в Малаховку — на похороны. В столовой стоит гроб, и Кира лежит в нем спокойная, холодная. Я, кажется, впервые за всю жизнь понимаю, что она была очень красивой. Раньше я как-то не замечал этого.
Тетя Оля стоит возле гроба молча и уже не плачет.
А дядя Семен все ходит и все говорит, говорит...
Возле стены я замечаю Аллочку, подхожу к ней, и мы здороваемся едва заметным кивком головы. Я тихо спрашиваю, где ее мама, как она себя чувствует.
Аллочка очень ровно, бесстрастно говорит:
— Мама умерла. Уже давно. Только очень хорошие друзья не знают этого.
Я неудержимо краснею. У меня такое ощущение, как будто она дала мне пощечину.
На кладбище дядя Семен снова говорит, и снова о том, какая Кира была хорошая, послушная, заботливая.
Кончает он тем, что здесь же, рядом с Кирой, похоронят и его, и он вроде с нетерпением будет ждать этого дня.
Мне почему-то противно его слушать, я отворачиваюсь и отхожу в сторону. Мне не нравится, что он так много говорит.
Рядом со мной оказывается Аллочка. По ее взгляду я чувствую, что сейчас она настроена по отношению ко мне более миролюбиво, чем утром. Она грустно улыбается
и тихо произносит:
— Ведь у тебя сегодня день рождения, Сема...
Да, у меня сегодня день рождения. Я как-то совсем забыл об этом. И мама забыла, она даже не поздравила меня утром, как поздравляла всегда. А вот Аллочка помнит...
— Страшные подарки иногда преподносит жизнь...— добавляет Аллочка.
Мы медленно идем с кладбища по грязной, размытой дороге. Начинает моросить противный осенний дождь. Аллочка старается ступать осторожно, чтобы не забрызгать чулки. Прямо из Малаховки ей надо ехать на уроки. Она уже дает уроки музыки и на это живет.
— А разве дядя Семен не отдал тебе долг? — спрашиваю я.
— Немножко отдал. Но очень немножко. Сказал, что на все сейчас не хватает... Вот когда достроит дом, начнет сдавать его дачникам, тогда...
Я вспоминаю, что дядя Семен собирался продать маленький домик не меньше чем за тридцать тысяч, вспоминаю две новые террасы... Да... Тут все ясно…
— А как живет Саша? — решаюсь, наконец, спросить я.
— Не знаю, — равнодушно отзывается Аллочка. —Я давно ене видела его.
— Вы снова поссорились?
— Почему «снова»?
— Мне казалось, что тогда... ну, после моего дня рождения, вы помирились...
— Да, ты прав. Но откуда ты узнал?
— Я видел.
— Поэтому ты тогда и не пришел?
— Да.
— А я и не знала, что подумать. Обиделась.
— Зря,
— Может быть. Сейчас это, наверно, уже не имеет
значения.
— Почему? Имеет.
— Вот как?
Аллочка искоса взглядывает на меня, озорно улыбается.
Н ас догоняет дядя Семен, становится между нами, берет нас обоих под руку и начинает говорить о Кире, вспоминает, как она играла с нами, когда мы были маленькими, как вытирала нам носы и сажала на горшок.
Я молчу, потому что не помню этого и потому что говорить об этом, мне кажется, совсем не нужно. Я очень любил Киру. Она сделала мне много хорошего.
Но я чувствую, что об этом не нужно, нельзя сейчас говорить.
Это нужно хранить где-то внутри, для себя. Видимо, Аллочка думает так же, потому что она тоже неловко молчит. Потом она задумчиво произносит:
— Даже не представляю себе: как я сегодня вернусь домой? Одна в четырех стенках... И так-то каждый день с тоски выть хочется... А сегодня просто жутко!
Я думаю о том, что мне нужно сегодня пригласить Аллочку в кино или еще куда-нибудь, чтобы она меньше была дома одна. Она, наверно, не откажется сегодня пойти со мной. Но где добыть денег? Может, снести в букинистический несколько книг?
Пока я думаю об этом, дядя Семен резко поворачивается к Аллочке и говорит:
— А ты переезжай жить к нам! Ведь у нас теперь нет дочки. А у тебя нет родителей. Переезжай. Будешь нам дочкой.
Я испуганно гляжу на Аллочку. Она растеряна. Она явно не знает, что ответить. Это слишком серьезно сказано, чтобы отшутиться. Да и день сегодня такой, что не до шуток.
— Переезжай, Аллочка, — продолжает уговаривать дядя Семен. — Тебе будет хорошо. Ты не пожалеешь. И у Оли будет забота, будут обязанности по отношению к тебе. А то ведь ей будет очень плохо. Я боюсь за нее.
Я вижу, что сейчас дядя Семен говорит искренне. И Аллочка это видит. Она полувопросительно глядит на меня -— как бы просит поддержки и совета.
— Ты будешь жить в Кирочкиной комнате, пользоваться всеми ее вещами... — Дядя Семен вдруг начинает надрывно кашлять и туже закутывает шею старым, заштопанным шарфом. — А если тебе тяжело жить в ее комнате, — бери любую другую. Ведь у нас шесть комнат...
—Он снова начинает кашлять.
— Но у меня же две комнаты в Москве, — растерянно произносит Аллочка. — Их придется тогда сдать...
— Зачем?! — В голосе Дяди Семена не только удив ление, но и возмущение. — Кто же в наше время сдает комнаты? Их можно обменять на полдома в Малаховке, с террасой. У тебя будет своя дача. Понимаешь — своя, а не коммунальная. Ты сможешь сдавать ее дачникам...
Мне вдруг становится невыносимо противно. Так противно, что хочется ударить дядю Семена. Я грубо выдергиваю свою руку из его руки и почти кричу Аллочке:
— Не слушай его! Ему нужна не ты! Ему нужны твои комнаты! Он хочет на них заработать! Он на всем хочет заработать!
Аллочка глядит на меня громадными испуганными глазами, как на сумасшедшего, закрывает руками щеки и говорит:
— Сема, что с тобой?! Сема! Это же кощунство!
— Вот увидишь, увидишь, что я прав! — снова кричу я, поворачиваюсь и ухожу назад, в дождь, к станции.
Через неделю ко мне заходит Майк.. Всегда он казался мне очень высоким. А сейчас я вижу, что он совсем не так высок — почти одного роста со мной, даже чуть-чуть ниже. На его плечах поблескивают серебристые погоны капитана. У него огрубевшее, обветренное лицо, но на
нем еще видны прежние, мальчишеские веснушки. И почему-то то, что они видны, очень радует меня, делает мне Майка ближе, роднее.
Вначале я чувствую себя скованно. Я понимаю, что дядя Семен рассказал Майку о моей выходке в день похорон и что Майка это, конечно, не может радовать.
Однако Майк держит себя так, как будто ничего не произошло, или, по крайней мере, как будто он ничего не знает. И поэтому постепенно моя скованность проходит.
Майк рассказывает, что он провел два дня в Малаховском угрозыске, нашел вместе со следователем плотника, который грозил дяде Семену, что этот плотник вначале от всего отказывался, но, когда его приперли к стене, признался: да, он просил одного типа с Малаховской
толкучки отомстить дяде Семену, и тип взялся это сделать за четверть водки и еще потому, что он дядю Семена знал и был обманут им на какой-то комбинации с гвоздями. Сейчас плотник сидит, и ищут этого типа.
— Провалиться бы к черту этой толкучке! — с ненавистью говорит Майк. — Вся грязь от нее! И зачем только ее перевели в Малаховку?!
Я вспоминаю, что раньше толкучка была близко от нашего дома, на Тишинском рынке, и тогда в нашем районе тоже убивали, грабили, обкрадывали. А когда убрали толкучку, сразу стало спокойно. Но мне кажется, что в гибели Киры виновата не только толкучка. Я уверен, что ее погубила та темная, мутная, страшная сила, которая заставила Филатыча и дядю Семена схватиться за топоры, которая поставила для меня на одну доску темного, дикого плотника, покупающего убийцу за четверть водки, и интеллигентного, в галстуке и белоснежном воротничке, дядю Семена, который подсчитывает, сколько он сам у себя заработал за день.
Мне хочется объяснить все это Майку, но я почему-то чувствую, что объяснять ему сейчас все это не надо, что он это сейчас не поймет, потому что это надо увидеть и пережить самому.