Страница 29 из 46
— Неси лучше второе! — говорит ей Алин. — Хватит этой...
— Коля!.. — опять произносит она строгим голосом, подхватывает кастрюлю, уносит ее из комнаты и через минуту возвращается с другой кастрюлей. На второе — курица с картошкой. В кастрюле — ножки, крылышки... И пахнет так — просто сил нет!
— А в нашей столовой никогда не дают таких обедов, — говорю я.
— Знаю я вашу столовую, — медленно говорит Алин и переводит взгляд с меня на маму. Лицо у Алина сейчас красное, глаза блестят.
— Ничего хорошего вы в своей столовой не дождетесь. Она у нас по третьей категории идет. Так и будут в ней одни черные галушки. Вам бы в другую столовую перевестись...
— Нам не дают пропусков в другую столовую1, — говорит мама.
— Я вам постараюсь достать,—: обещает Алин.
— На киностудию. Посмотрите, как их кормят... Месяца на два должно выйти. Они у нас снабжаются... Пусть попробуют отказать...
— Это неудобно, — говорит мама. — Я же там не работаю.
— Ха-ха-ха!—-Алин громко хохочет и от этого краснеет еще больше. — Кто сейчас считается с тем, что удобно и что неудобно?! Это все вчерашние принципы!
Я вам сделаю пропуска, а вы при случае сделаете мне бюллетень... Люди должны помогать друг другу...
Мама тихонько опускает на стол вилку.
— Не надо этого, Николай Спиридонович! — просит мама и слегка морщится. — Я не так воспитываю своего сына...
— Смотрите, как бы он не стал несчастным человеком,— глядя в тарелку, глухо произносит Алин.
— Коля!.. — снова говорит строгим голосом Маргарита Васильевна.
Теперь все молчат.
Маргарита Васильевна обгладывает куриное крылышко.
Николай Спиридонович наливает себе еще одну рюмку и быстро выпивает ее. Мы с мамой сидим неподвижно и смотрим на них.
— Что же вы не едите? — спрашивает Алин и смотрит на меня. — Ешьте! Или невкусно?
Передо мной на тарелке лежит жирная куриная нога.
И целая горка пышного, воздушного картофельного пюре. Я не ел такого роскошного обеда, кажется, сто лет. Но я почему-то не могу теперь все это есть, хотя я по-прежнему очень голоден. И вообще мне сейчас не нравится Алин. Не нравится его красное лицо с выпученными глазами. Не нравится его свиная щетина на голове. И мне уже не жалко его за то, что у него больное сердце! Так ему и надо!
Я перевожу взгляд на масленку, которая стоит посреди стола. В ней еще много сливочного масла. Целых полмасленки! Оно свежее, крепкое. На нем видны маленькие, беловатые капельки воды. Такого масла даже на базаре не купишь... А ведь на базаре оно по пятьсот рублей килограмм. Маме надо работать целый месяц, чтобы получить столько денег.
— А откуда у вас сливочное масло? — вдруг громко, неожиданно для самого себя спрашиваю я Алина.—Ведь его не выдают по карточкам...
Глаза Алина быстро суживаются, темнеют и совсем трезво, с ненавистью смотрят- на меня.
У Маргариты Васильевны, наоборот, глаза открываются очень широко и смотрят на меня испуганно, как -будто случилось что-то непоправимое.
Я встаю из-за стола. Меня несет какая-то волна, и я собой уже не управляю, а только гляжу на себя как бы со стороны и удивляюсь. — Так откуда же у вас сливочное масло? — снова, еще громче спрашиваю я. — Откуда?
Пальто моего отца так и осталось у Алиных. Деньги, полученные за него, мама тратила очень осторожно и поэтому ни разу не купила на них сливочного масла. Пропусков в столовую киностудии мы, конечно, не получили. Поэтому я до сих пор не знаю, как кормили в Алма-Ате кинематографистов в годы войны. Сейчас я работаю в газете. И часто пишу фельетоны. И уже не задаю наивных вопросов, когда вижу у людей то, что невозможно заработать честным трудом...
Ксеня и я
1
Глупее ничего не придумаешь: на носу Первое мая, а я сломал ногу. Нужно быть удивительно невезучим человеком, чтобы так испортить себе праздник. Все пойдут на демонстрацию, потом будут танцевать на вечеринках, бродить по ночному городу, а я должен лежать в постели и созерцать противный гипсовый сапог, в который теперь обута моя нога.
Володька, который из всей бригады прибежал ко мне первым, рассказывал, как в бригаде известие о том, что я сломал ногу, вызвало прежде всего смех.
Я даже не удивился. Это же на самом деле смешно: быть монтажником-верхолазом, работать изо дня в день на высоте четырнадцатого этажа и схлопотать себе гипс, спускаясь в своем доме по шикарной бетонной лестнице.
Бригадир Ксенофонт Чагин, которого мы зовем просто «Ксеней», так прямо и сказал, узнав о моей беде:'
— Ну, это надо уметь!
Главное, вначале я был убежден, что все это пустяки.
Ну, подумаешь, подвернулась нога, растянулись там какие-нибудь сухожилия, через три дня они стянутся обратно, и все будет в порядке. До Первого мая можно успеть... Поэтому, когда врач посмотрел на свет рентгеновскую пленку и сказал, что у меня перелом и мне положат гипс, я даже не поверил. Подумал, он шутит, пугает меня.
Но врач не шутил. Через пять минут мне уже на самом деле накладывали гипс, а еще через полчаса я, как маленький, прыгал на одной ноге от дверей поликлиники до стоявшего у края тротуара такси.
Так вот нелепо, глупо и началась болезнь, перевернувшая все мои праздничные планы.
Валюшка, конечно, еще ничего не знает. Позвонить ей я не могу: дома у меня нет телефона, а встретиться мы договорились только завтра вечером. Еще обидится, когда увидит, что меня нет. Надо бы ей телеграмму что ли дать... И как это я, дурень, не сообразил сказать Володьке насчет телеграммы? Теперь жди, пока он снова придет! Тетя Катя ведь ей телеграмму не отправит. Принципиально! Она слышать о Валюшке не может, считает, что Валюшка меня «окрутила», что мы женимся слишком рано... Да мало ли что она там считает! Что она понимает в любви, эта тетя Катя? Говорит, будто в человеке сразу не разберешься, будто надо друг друга проверять годами, ждать какой-то самостоятельности... Это в наш-то век проверять друг друга годами! Люди уже вокруг Земли на ракетах летают, всюду космические скорости, а я буду до старости приглядываться к Валюшке и определять, на самом или не на самом деле она меня любит. Чепуха какая! Мы с Валюшкой уже достаточно знаем друг друга, чтобы верить и не проверять. Вообще, в наш век отношения людей определяются гораздо быстрее, чем во времена тети Катиной молодости. Если подлец, так он сейчас сразу виден, что подлец. Если настоящий человек, тоже сразу виден. Вот, например, наш Ксеня. Он за любого члена бригады горой стоит. Никого в обиду не даст.
Когда Лешка Шаповалов уезжал на два месяца к больной матери и его хотели отчислять из школы рабочей молодежи, так какой тарарам Ксеня поднял! Ходил к директору школы, в районо-, стучал там кулаком по столу и доказывал, что если бригада борется за звание бригады коммунистического труда, то никто не имеет права отчислять ее члена из школы. И доказал! Оставили Лешку. А со мной... Разве пообещали бы мне комнату в первом же доме, если бы не Ксеня? Конечно, нет! А он ходил в комитет комсомола, в постройком и даже в партком и всюду говорил, что монтажник- высотник комсомолец Геннадий Корняков (это я, значит) собирается жениться и что не, дать ему в этом слу
чае комнату — значит оскорбить всех высотников стройки, И ведь Ксеня сам в общежитии живет! Ему бы тоже комната не помешала. А он о себе и не заикается. Вот это я понимаю— товарищ! Вот это бригадир!
Сейчас мы с Валюшкой ждем эту комнату. И вот будет весело, если я на новоселье потащусь с гипсовым сапогом. А я еще хвалился — обещал нашим геодезисткам, что на своем новоселье научу их танцевать настоящую румбу. Сейчас даже страшно подумать — я и в гипсе-то не могу на ногу наступить, а не то что румбу!
Тут как бы вообще хромым не остаться. Врач сказал, что перелом нехороший, что могут быть и последствия.
Вот будет весело!
2
Интересно, что думают родители, когда дают своим детям имена? И думают ли они вообще? Ну, мне еще имя дали терпимое— Геннадий, Генка, Гена... С таким именем жить можно, хотя я, например, предпочел бы Григория или Михаила. Наверно, это потому, что все Гришки и Мишки, которые встречались мне в жизни, были веселыми и озорными. Обязательно назову так