Страница 8 из 63
«Не сдамся»… В каком-то смысле, Россия, ставшая после победы большевиков Союзом Советских Социалистических Республик, сдалась смерти в 1991 году. Да, она сдалась именно той самой смерти, которая дула на нее с Запада своим холодным дыханием. Разве нет? Ах, она просто возжелала большего благополучия, комфорта, процветания? Полно! В достаточно коротком введении нельзя всё детально обосновывать, но неужели интуиция живого духа не подсказывает читателю, что за всеми этими комфортами, гламурами, порнографическими кривляниями, извращениями и многим другим скрывается всё та же «смерть вживе». Она же уже почти не стесняется показывать свое подлинное обличие. Что такое постмодернистские некрофильские фокусы? Разве это не переход от тех соблазнов, которые требуют постоянного педалирования темы живости и жизненности всего того, что является на самом деле «смертью вживе» и не более того — к неизмеримо большей откровенности? Которая является, конечно же, прологом к откровенности окончательной.
Метафизическая война на пороге. И мы к ней пока что в полной мере не готовы. Но, всмотревшись в пляски на украинских площадях, удивительно близкие по своему жанру к разного рода карнавальным шествиям, во главе которых беременная смерть… Всмотревшись в оранжевые радения, именующие себя маршами мира… «Тотентанц»… Пляска смерти… Дух Запада спасовал перед смертью… Запад стал плясать под ее дудку, исполняя эти самые «тотентанц». Сначала «тотентанц» — потом «тотенкопф» — дивизия СС «Мертвая голова».
Глобальная «тотентанц» перерастает в оргию, очень похожую на те, которые исполняют на Украине прыгуны, восклицающие «Кто не скачет, тот москаль». «Тотентанц» — и Россия… Спасует ли Россия перед начавшейся «тотентанц»? Подчинится ли она тем, кто явно наследует дух дивизии СС «Мертвая голова»? Будет ли плясать под дудку госпожи Смерти, перестав различать дух мертвый и дух живой?
К счастью, кое-что свидетельствует о том, что отвращение к исступленной оргиастичности сотворяемой Западом «тотентанц», начинает выводить Россию из сладкого полусмертного потребительского небытия. Выходя из него, подобно Василию Теркину, Россия начинает шептать обледенелыми губами, что она еще не капитулировала перед Смертью. Что она еще живой солдат великого воинства Жизни. Жизни подлинной, метафизически полноценной.
И именно это просыпание — повторяю, еще очень небезусловное и неокончательное, — породило русское сопротивление в Донбассе.
Направляясь туда, я был абсолютно готов к тому, чтобы сражаться в рядах этого сопротивления вместе со всеми, кто отстаивает живую жизнь против «смерти вживе». И мне было в высшей степени безразлично, какую конкретную идеологию отстаивает живое начало в своем поединке с этой самой смертью, запрятавшейся внутрь чего-то живого, извращающей это живое, обрекающей его смерти.
Национализм — так национализм! Фундаментализм — так фундаментализм! Деникинский антикоммунизм — мол, к Гитлеру ни за что не пойду, за СССР против Гитлера готов сражаться, но большевиков по-прежнему ненавижу? — ну и ладно, как-нибудь и с этим общий язык найдем! Лишь бы речь шла о настоящей схватке живого начала со своим метафизическим антагонистом, прикрывающимся разнообразными личинами. В том числе и личиной так называемой Русской весны.
Каково же было мое изумление, когда я обнаружил внутри всего, что мне дорого, рядом с тем, что для меня свято и что меня восхищает, эту самую «смерть вживе». Даже и не очень-то скрывающую, что она именно смерть.
«Смерть вживе» никогда не говорит правды и не смотрит прямо в глаза. Она обрушивает на обрабатываемого ею наивного человека шквал вопиюще недостоверных сведений, крикливость которых должна по замыслу живых мертвецов убивать в людях сокровенное, неброское чувство правды.
Предлагаю читателю сначала ознакомиться со стихами господина Лебядкина, вызывающими у Достоевского тоскливое отвращение («некрасивость убьет»), а потом со стихами господина Мозгового. Некрасивые до судорог стихи Лебядкина («краса красот сломала член» и так далее) в сравнение не идут с шедеврами Мозгового.
И дело не в том, что Мозговой — графоман. То есть, точнее, дело не только в этом. И для того, чтобы понять, в чем действительно дело, и ощутить масштаб метафизического вызова, надо уметь отличать живую жизнь, пусть даже самую простую, наивную, незамысловатую, от «смерти вживе». С ее кривляющимися «тотентанц», они же Danse Macabre, они же изливаемые на потребителя концентраты вопиющей лживости и нескромности.
Лживость и нескромность… Нескромность и вульгарность… Вульгарность и никчемность. Вот те блюда, которыми наивных потчуют живые мертвецы, готовые притвориться чем угодно. Но не способные ни к честности, ни к скромности, ни к благородству, ни к той дееспособности, которую дарует только живая жизнь. И которая исчезает сразу же после того, как соблазненный «смертью вживе» человек отказывается от настоящей жизни, тяготы которой, конечно, огромны, но которая одна только и может даровать победительное начало.
«Опять Стрелков грустит», — восхищалась наша патриотическая интеллигенция, загадочным образом потерявшая в своем постмодернистском угаре то, что никогда терять нельзя — способность к некоему фундаментальному различению.
«Опять он лжет», — говорил я себе, сдерживая внутреннее негодование. Да, я знал, что он лжет. Но даже это не побуждало меня к каким-либо антистрелковским высказываниям. Потому что единство сил, готовых дать отпор бандеровцам, значило для меня слишком много. Но хотел ли Стрелков давать отпор бандеровцам?
Перед тем, как попытаться ответить на этот вопрос, я должен поведать читателю, о какой лжи Стрелкова я говорю и почему я убежден, что он лгал.
Я говорю о той лжи Стрелкова, согласно которой Россия не помогала ничем своим донбасским братьям, отданным на поругание бандеровской хунте и вынужденным почти что голыми руками сражаться с бандитами, захватившими власть и получившими доступ к украинским государственным арсеналам тяжелого оружия.
Ну так я точно знал, что Стрелков лжет по поводу того, что Россия оставила ополченцев-антибандеровцев без оружия. Что оружие передано. Что передано оно именно гражданским обществом России. Что его — более чем достаточно. Я знал это наверняка и всё время слушал лживые подвывания о том, что героические стрелковцы голыми руками останавливают танки, из рогаток сбивают бомбардировщики. И что, увы, при всем своем героизме они вынуждены проиграть украинским бандеров-цам, потому что оружия нет. Вы понимаете — нет вообще!
На самом деле оружие появилось к концу июня 2014 года. И это, представьте себе, очень огорчило тех «мертвых вживе» (они же ходячие мертвецы), которые, в отличие от подлинно живых людей, вовсе не хотели ни полноценной схватки с бандеровцами, ни принесения на алтарь этой схватки тех жертв, без которых победа в схватке невозможна, ни этой самой полноценной победы.
Возможно, они хотели чего-то другого. Ну, например, чуть-чуть попугать украинскую милицию и после этого насладиться определенными дивидендами от (ожидавшегося ими) ввода войск Российской Федерации на территорию Донбасса. О, этот так называемый крымский сценарий! Кому бы ни хотелось вот так красиво и без перенапряжения собственных сил оказаться на гребне политической волны?! Как говорят в таких случаях, хотеть не запретишь.
Россия очевидным образом не могла себе позволить повторять на Юго-Востоке Украины то, что так удачно и, я бы даже сказал, блестяще было осуществлено в Крыму.
Для существующей российской государственности ввод войск на юго-восточную Украину, последовавший за нашим крымским триумфом, означал бы существенное перенапряжение сил. Такое перенапряжение, которое было чревато крахом этой государственности, этой политической системы. Да, можно было сначала перестроить государственность и политическую систему, а потом вводить войска — хоть в Киев. Но можно было действовать только в этом, а не в обратном порядке. Действия же в обратном порядке были чреваты только желанным для врагов России крахом существующей государственности.