Страница 2 из 51
— Я далек от этого, — подал голос раб.
— Конечно! — хмыкнул Плиний. — После пожара Рима вы попритихли. Те, разумеется, кому посчастливилось остаться в живых.
— Это были ужасные дни, — печально сказал иудей. — Страшен был пожар, почти дотла уничтоживший Вечный город. Я видел, как огонь пожирал дома, как тысячи живых факелов с истошными криками метались по улицам, как обезумевшие горожане бросались в колодцы, уже доверху наполненные мертвецами. Я все это видел, господин. Но самое жуткое началось потом, когда в поджоге Рима император Нерон несправедливо обвинил христиан.
Плиний даже приподнялся на своем ложе:
— Да как ты смеешь, червь, сомневаться в прозорливости цезаря!
Раб опустил глаза, но проговорил твердо:
— Смею, господин. Ибо людям свойственно ошибаться и возводить напраслину. Ведь в поджоге обвиняли и самого императора! Говорили, что, желая исполнить песню о падении Трои, он в поисках повода и вдохновения приказал поджечь Рим. Но это ложь! Императора даже не было в городе, когда начался пожар, а вернувшись в Рим, он приказал создать лагеря для погорельцев и бесплатно раздавать зерно из немногих уцелевших складов. На тот момент он вел себя достойно, как и полагается государственному мужу. Но слишком велико было людское горе, скорбь переполняла сердца. Римляне не могли согласиться с тем, что виной всему сильный ветер, раздувший угли в чьей-то опрокинувшейся жаровне. Это было бы слишком просто, это не принесло бы облегчения. Нет, людям был нужен кто-то, на кого они смогли бы обратить свой безрассудный гнев. И тогда Нерон по наущению советников указал на верующих во Христа. И началось побоище, подобного которому не знала история. Тысячи моих единоверцев — прекрасных женщин, невинных детей — были сожжены на кострах, и это была еще легкая смерть, потому что мужчин покрепче выводили безоружными на арену, где они были разорваны дикими зверями под восторженные рукоплескания зрителей. Заботой вашего просвещенного дяди я уцелел в той бойне, но память моя изранена, и шрамы эти останутся до последних дней моих.
— Я знаю, — сказал Плиний, — что дядя спас тебя в те дни и тайком переправил сюда, в Мизено. Он ценит твою ученость, Исаак, и, видимо, полагал расточительством, чтобы ты стал куском окровавленного мяса и твои предсмертные вопли услаждали слух завсегдатаев цирков.
— Чем бы ни руководствовался Плиний Старший, я благодарен ему за спасение. — Иудей коснулся пальцами лба и поклонился. — Но еще более я благодарен ему за то, что он не препятствует мне в отправлении христианских обрядов, в поклонении моему Богу, всесильному и милосердному.
— Какой же он всесильный?! Отчего ты считаешь его милосердным, если он позволил римлянам, этим язычникам… — Плиний опять растянул губы в ухмылке, — распять твоих единоверцев на жертвенниках? Почему не вмешался, когда их пожирали хищники?
— Не нам судить о промысле Господнем, — сказал раб. — Мы можем лишь гадать. Может быть, то было испытание нашей веры, тогда как пожар Рима — наказание его жителям за неверие. Страшный урок, жестокое наказание. Ведь римлян в том пожаре погибло несравненно больше, нежели потом было замучено христиан! Когда-то Бог наслал огонь и серный дождь на обители разврата — города Содом и Гоморру, позволив уцелеть лишь праведникам, всех остальных превратив в кучки пепла и соляные столбы. То же самое он мог сотворить и с Римом, но не сотворил в милосердии своем, потому что искреннее заблуждение в вере еще не самый тяжкий грех. Истинный, непрощаемый грех — знать, кого единственного надлежит чтить, и в гордыне своей не делать этого.
Плиний вновь отпил вина.
— Значит, жаровня и просыпавшиеся угли тут ни при чем, — пробормотал он. — Все, что ни происходит, происходит по Его соизволению.
— Да, господин, — согласился раб. — Ветер мог не подняться, жаровня — не опрокинуться… Император Нерон мог выбрать ответчиками за происшедшее не христиан, а, скажем, последователей культа египетской богини Исиды. Но все получилось именно так, а не иначе, и нам следует принять это и смириться с этим.
— И сотрясение земли в этих краях, о котором ты мне рассказывал, — это тоже воплощенная воля твоего Бога? — спросил Плиний. — Это тоже наказание за безделье и сытую, счастливую жизнь?
— Да, господин, — снова согласился иудей. — Но я был бы плохим рабом, если бы не исполнял то, что ждет от меня мой хозяин. Лишь поэтому я говорил о битвах олимпийцев и титанов, хотя моя вера дает иное объяснение случившемуся.
— Ты плохой раб, Исаак, — раздался громкий, чуть хрипловатый голос.
Иудей обернулся.
— Ты говоришь больше дозволенного, — продолжил Гай Плиний Секунд Старший. — Мой племянник, которому ты должен передать свою ученость, предупреждал тебя, что я не жду его обращения в христианскую веру. Ты же, на словах изъявляя покорность, упорно занимаешься этим.
— Вы слышали весь наш разговор, господин, — сказал иудей. — Я не заметил, как вы появились в саду.
Плиний Старший рассмеялся:
— Я ведь не только автор «Естественной истории», прежде всего я — воин, под началом которого десятки галер и тысячи центурионов. А значит, мне надо уметь незаметно оказываться там, где меня не ждут. Пусть это послужит тебе уроком на будущее, Исаак. Будь осторожнее, в противном случае даже мое расположение не спасет тебя от когтей и клыков зверей, которые никогда не прочь побаловаться человечинкой. Причем, заметь, делают они это отнюдь не в угоду уставшей от оргий и пресыщенной развлечениями публике, а потому лишь, что хотят есть. Вот он — главный закон для всего сущего! Сильный пожирает слабого. Так хотят боги! И в этом все боги едины. Надеюсь, с этим ты не будешь спорить, Исаак?
— Я не осмелюсь.
— Но тебе, конечно же, есть что возразить.
Иудей помедлил с ответом, потом сказал:
— Греки утверждают, что в споре рождается истина. Но я бы добавил — лишь тогда, когда спорящие равны во всем, особенно в желании слушать.
— Ты плохой раб, — повторил Плиний Старший, устраиваясь рядом с племянником и принимая из его рук кубок с вином. — Но ты умный человек. А ум надо уважать. Поэтому я не стану наказывать тебя за строптивость. Повременю. Иди! Я хочу отдохнуть.
Иудей поклонился и удалился, не разгибая спины.
Плиний Младший восхищенно смотрел на дядю. Сколько достоинства! Когда-нибудь и он тоже сможет говорить так же веско, непререкаемо. Но для этого мало принадлежности к знатному роду, для этого нужны знания, потому что лишь осмысление наследия прошлого и постижение законов настоящего дает человеку такую уверенность в себе. И потому — надо учиться, терпеть поучения этого раба, смиряться и, будто поднятая пловцами с морского дна губка, впитывать, впитывать…
Плиний Старший между тем осушил кубок и хлопнул в ладоши. Тут же в саду появились рабыни с кувшинами. Скинув сандалии и жмурясь от удовольствия, римляне подставили ноги под струи прохладной воды, настоянной на листьях мяты. Потом они отведали жареного барашка, запивая мясо вином. И уснули.
Тасций смотрел вверх, и арах охватывал его. Облако дыма продолжало тянуться к небу, с каждым мгновением увеличиваясь в размерах. И еще оно меняло форму, все более напоминая пинию: вот искривленный ствол, а вот спутанные ветви раскидистой кроны… И еще оно меняло цвет: прежде белое, теперь оно покрылось грязными пятнами.
— Это пожар, — сказал утром Тасций своей супруге Ректине, когда та привлекла его внимание к появившемуся над Везувием облаку.
Он знал, что на самой вершине горы есть огромная впадина, заросшая прекрасным нетронутым лесом. И впрямь, какой смысл рубить деревья, если их все равно невозможно поднять по отвесным склонам? И даже если удастся, как потом спустить стволы к подножию горы?
— Это горит сосновый лес, — пояснил Тасций, видя, что супруга не удовлетворена его краткостью.
— Кому понадобилось поджигать его? — пожала плечами Ректина.
Этот вопрос терзаемый сомнениями Тасций оставил без ответа, потому что ответа у него не было…