Страница 3 из 6
– А почему бы вам не попробовать?
Вопрос риторический. Однако марселец отвечает:
– Идиот! – Заталкивает в себя помидор и двигает губами, будто хочет что-то сказать. Жует и молчит.
Кончаем трапезу, и вдруг у дверей закипает свалка. Доходяги вскочили и спрятались под нарами. В будку блокового влетел гонец. Через минуту с величавой торжественностью вошел сам блоковый.
– Канада! Arbeiten (немецкий)! Становись! Быстро! Транспорт подходит!
– Великий Б-же! – крикнул Анри, соскочив с нар.
Марселец подавился помидором, схватил пиджак, крикнул «raus» (немецкий)! – кыш, вон с дороги! – и был таков. Зашевелились и на других нарах. Канада уходила на рампу.
– Анри, ботинки! – крикнул я на прощанье.
– Keine Angst (немецкий)! – откликнулись со двора. – Не боись!
Увязал жратву. Замотал веревками чемодан, где лук да помидоры с отцовского огорода в Варшаве приткнулись к португальским сардинам, а люблинская грудинка (это от брата) обложена сушеными фруктами из Салоник... Увязал, натянул брюки, скатился с нар.
– Platz (немецкий)! – крикнул, протискиваясь среди греков. – На место! По местам! – Расступились.
– Allez, allez, vite, vite (французский)! Давай, давай, живее!
– Was ist los (немецкий)? Что такое?
– Хочешь пойти на рампу?
– Могу.
– Тогда бегом. Как раз людей не хватает. Я с бригадиром уладил. – И выпихнул меня из барака.
Построились. Кто-то переписал номера. Кто-то крикнул от головы: «Марш»!.. И припустились к воротам под вопли разноязыкой толпы, которую кнутом загоняли в бараки. Высокая честь – трудиться на рампе.
– Левой, раз-два-три! Links, zwei, drei, vier! Muetzen ab (немецкий)! Шапки долой!
Распрямились. Руки по швам. Идем мимо вахты. Бодро, пружинисто. Почти грациозно. Заспанный эсэсовец с рапортичкой в руках вяло двигает пальцами, провожая каждую пятерку.
– Hundert (немецкий)! Сотня! – рявкнул, едва миновала последняя.
– Stimmt (немецкий)! – гаркнули от головы. – Точно!
Марш-марш! Шире шаг! Наддали!.. Полно часовых. Молодые, с автоматами. Лагерь 2-B... Нежилой C... Чешский... Карантинный... Мимо немецкого госпиталя. Среди позабытой, точно с луны, зелени, – такой буйной и яркой в многодневном палящем зное... Какие-то бараки. Опять часовые. Шоссе... И вот она – рампа.
То был идиллический провинциальный перрон на тихой затерянной станции. Прямо с картинки. Посыпан гравием. И деревья шумят. На отшибе – крошка-барак, меньше, чем будка стрелочника. А дальше огромными кучами – рельсы, шпалы, балки, щитовые домики, кирпичи, щебень, колодезные кольца. Здесь отгружают товар в Биркенау. Строительный материал – для обустройства лагеря. И человеческий – в газ. Повседневные трудовые будни: въезжают грузовики, забирают доски, цемент, людей...
Расставили часовых. На рельсах, на балках. В зеленой тени силезских каштанов. Тесным кольцом окружили рампу. Отирают пот, пьют из манерок. Пекло. Солнце будто застряло в зените.
– Разойдись!
Садимся в тени под рельсами. Голодные греки... Дьявол их ведает, как прошмыгнули, – и вот, промышляют. Нашли банку консервов, заплесневелые булки, сардины...
– Schweinendreck (немецкий)! – сплевывает конвоир, молодой, высокий парень с русым чубом и мечтательными голубыми глазами. – Сейчас нажретесь от пуза. Надолго охоту отобьет. – Подтянул автомат, утерся платочком. – Дерьмо свинячье!
– Точно, скоты! – соглашаемся дружно.
– Ты, толстый... – Сапог конвоира легонько пинает Анри по загривку. – Pass mal auf (немецкий), хочешь пить? Ну, ты там!
Но француз опытный.
– Хочу, – отвечает, – да марок нет.
– Schade (немецкий), жалко.
– Но, Herr Posten (немецкий), разве мое слово уже ничего не стоит? Или господин часовой не имел со мной дела? Wieviel (немецкий)? Сколько?
– Сто. Gemacht (немецкий)? Заметано?
– Gemacht. По рукам.
Пьем воду, противную и без вкуса, в счет тех денег и тех людей, которых покуда не привезли.
– Ты осторожней, – говорит француз, отбрасывая пустую бутылку, и она разбивается где-то на рельсах. – Денег не бери – проверяют. Да и на кой нам бумажки? И без того все будет... Одежду верхнюю тоже не бери – подумают, что в побег. Рубашку возьми, но шелковую, с воротничком. Под нее – спортивную. А как найдешь что-нибудь выпить, меня не зови – перебьюсь. И гляди в оба, чтобы не заработать по шее.
– Бьют?
– Как всегда. Надо иметь глаза на заднице – Arschaugen (немецкий).
Кругом сидят греки и молотят без устали. Будто не люди, а громадные насекомые. Вгрызаются в груду тухлого хлеба. Поглощены. Не знают, какая будет работа. Пугают их балки да рельсы. Не любят таскать.
– Was wir arbeiten? – спрашивают. – Что мы работать?
– Ничего. Транспорт kommen (немецкий), alles (немецкий) крематорий, compris (французский)?
– Alles verstehen, – отвечают на крематорском эсперанто. – Все понимать.
Успокаиваются. Не будут грузить рельсы, не будут таскать балки.
Тем временем народу прибавилось. Стало шумно. Раздавали наряды. Кому – к вагонам (вот-вот подойдут). Кому – на деревянные сходни, попутно объясняя их назначение. То были переносные (широкие и удобные) лестницы. Будто вход на трибуну или авиатрап.
С треском въезжали мотоциклы, доставившие на службу унтер-офицеров SS, осыпанных серебром отличий, рослых, откормленных, при сияющих сапогах и лоснящихся мордах. Некоторые с портфелями. У иных – тросточки. Этакие служаки. Самоотверженные труженики тыла. Элегантные, энергичные, спортивного вида.
Входили в столовую (тот крошка-барак). Летом – запотевшая в леднике минеральная, Sudetenquelle (судетская). Зимой отогревались горячим вином. Приветствовали друг друга римским вытягиванием руки. Сердечно трясли ту самую руку. И от души улыбались. Беседовали о письмах, о доме, о детях. Показывали фотографии.
Неторопливо прохаживались по перрону. Гравий хрустел. Сапоги скрипели. Серебряные петлицы блестели на вороте, а бамбуковые тросточки нетерпеливо посвистывали.
Толпа в полосатых бушлатах лежала под балками в узких полосах тени. Дышали тяжело и неровно. Разговаривали о своем. Лениво и равнодушно смотрели на великанов в зеленых мундирах. На зелень деревьев, близкую и недосягаемую. На колокольню далекого костела, где как раз били колокола, созывая молиться Ангелу Г-сподню.
– Транспорт идет...
И все приподнялись в ожидании.
Из-за поворота высунулись теплушки. Состав подавали задом. Железнодорожник на тормозной площадке свесился, махнул рукой, свистнул. Паровоз сипло откликнулся, запыхтел. Поезд медленно катился вдоль станции.
Лица в маленьких зарешеченных окошках. Бледные, мятые. Точно не выспались. Растрепанные, пораженные ужасом женщины. Мужчины (прямо экзотика!) с шевелюрой. Медленно проплывали, молча приглядывались... И вдруг взорвались. Ударили в деревянные стены. С грохотом, с воем.
– Пить! Откройте! Воды!
Тянулись из окон, ненасытно хватали воздух. Не успевши глотнуть, исчезали. Продирались другие. Исчезали. Кричали-хрипели все громче.
Человек в зеленом мундире, щедрее прочих осыпанный серебром, брезгливо поморщился. Закурил. Откинулся. Переложил портфель из правой руки в левую. Махнул часовому.
Тот медленно стащил автомат, прицелился и дал очередь по вагонам.
Затихли...
Подъехали грузовики, заняли
обычные места. Верзила с портфелем поднял руку.
– Можно брать только съестное. Кто возьмет золото или вообще что-нибудь несъедобное, будет расстрелян как вор, посягнувший на государственное имущество. Verstanden (немецкий), усвоили?
– Jawohl (немецкий)! – гаркнули разом, хотя вразнобой. – Так точно!
– Also los (немецкий)! Do pracy (польский)! Начали!
Упали засовы, вагоны открылись.
Волна свежего воздуха плеснула внутрь, обдавая людей, будто чадом. Спрессованные чудовищным багажом, – чемоданы, чемоданища, чемоданчики, – люди теряли сознание, давились и давили других. Извивались возле дверей – рыбы, брошенные на песок.