Страница 44 из 88
— Помоги ему одеться, да побыстрее. Я не собираюсь целый день проторчать в этом дохлятнике.
Второй, лет сорока, пониже ростом, тощий и лысый, с молодецким видом подошел к кровати. Я лежал, прикрыв глаза, как тяжело больной. Гестаповец побагровел и заорал:
— А ну встать, польская свинья! Со мной такие штучки не пройдут!
На его крик прибежал возмущенный доктор.
— Что тут происходит? — сердито спросил он. — Как можно требовать, чтобы этот человек встал? Он очень болен. Его нельзя транспортировать.
— В самом деле? — нагло ответил длинный гестаповец, развалившись на стуле. — Вот что, доктор, занимайтесь-ка своими пилюлями. А заключенные — наше дело.
— Говорю вам, если вы его заберете, он долго не протянет. Нужно довести лечение до конца.
Верзила с насмешливым сочувствием покачал головой:
— Я напишу его матери…
Его напарник тупо хохотнул.
Доктор побелел от сдержанного гнева и, выхватив одежду из рук того, что пониже, коротко сказал:
— Я сам ему помогу.
Гестаповцы уселись рядышком и закурили. А доктор, застегивая на мне пуговицы, шепнул:
— Притворяйтесь немощным сколько можете. Я пойду позвоню.
Я легонько кивнул в знак того, что понял. Мы все вместе вышли в темноватый коридор. Гестаповцы поддерживали меня, кроме того, они были вынуждены нести на некотором расстоянии от меня капельницы, прикрепленные к моим рукам. Едва мы вышли на улицу, я зашатался, притворился, что меня заносит в сторону и я вот-вот упаду. Гестаповцы, ругаясь сквозь зубы, подхватили меня и затолкали в поджидавшую нас перед входом машину.
Тронулись. Меня обдувал ветерок из окна. Украдкой я пытался надышаться свежим воздухом. Но каждый раз, когда ловил на себе взгляды гестаповцев, старался выказать еще какие-нибудь признаки болезни. И видимо, играл довольно убедительно, потому что верзила велел шоферу ехать помедленнее.
— Смотри, чтоб не трясло на ухабах. Не то у нашего птенчика начнется кровотечение. А он нам нужен в хорошей форме, — со злобной насмешкой проворчал он.
Мы подъезжали к воротам тюрьмы. Передо мной возвышались ее зловещие грязно-серые, вселяющие ужас и убивающие всякую надежду стены. Мне захотелось выброситься из машины. Но прежде, чем я успел на это решиться, колеса завизжали и замерли. Маленький гестаповец толкнул меня локтем и идиотски-слащаво пропел:
— Выходи, дорогуша! Вот ты и дома.
Я посмотрел на него мутным взглядом, будто был в полубессознательном состоянии, не сказал ни слова и не шевельнулся. Верзила открыл дверцу и вышел. Маленький вытолкнул меня прямо в объятия напарника. Вдвоем они доволокли меня до двери тюрьмы. Переступив порог, я увидел самого учтивого из своих инквизиторов. Я искусно споткнулся, зашатался и рухнул на пол.
Молодой гестаповец с издевкой сказал моим сопровождающим:
— И долго вы собираетесь на него пялиться? Вряд ли он взлетит и порхнет в камеру. Вас не очень затруднит отвести его туда и дать воды?
Чертыхаясь, они подняли меня, довольно грубо притащили в камеру и уложили на лежанку. Один принес воды, брызнул мне в лицо и куда попало, по всему телу. Потом оба ушли.
Я долго и безуспешно пытался заснуть, но сон не шел, и я открыл глаза. Увидел крест, который нацарапал на стене перед тем, как вскрыть вены. Под ним — надпись, строчка из стихотворения, которое я учил в детстве и до сих пор не забыл: «Люблю тебя, моя отчизна!»
Я повторял и повторял про себя эти слова, как заклинание. Это действовало на меня успокоительно, и скоро я уснул глубоким сном.
Часа через два или три я проснулся немного отдохнувшим и уже не таким издерганным. Около меня сидел дружелюбный охранник-словак. На коленях у него лежал какой-то сверток. Он кивнул мне едва заметно, но с чувством.
— Рад вас видеть, — начал он, но осекся и смущенно продолжал: — Что я говорю, старый дурак! Я хотел сказать..
— Я понимаю, что вы хотели сказать, — улыбнулся я. — Спасибо, друг.
Он развернул пакет и протянул мне толстый ломоть белого хлеба и яблоко:
— Это от моей жены.
— Поблагодарите ее от меня.
— Ешьте, ешьте! Вы же, наверно, голодны.
Деликатно дождавшись, когда я кончу есть, он тихонько покачал головой:
— Никогда не забуду тот день, когда я нашел вас тут истекающим кровью, — она текла как из шланга!
— Так это вы меня нашли? А как вы узнали, что со мной что-то случилось? Ведь время обходов уже прошло.
— Я услышал, что вы стонете и вас рвет. Заглянул в глазок и увидел, что вы лежите скорчившись и весь в крови. Вы не должны были так поступать, — очень серьезно прибавил он. — Это грех. Надо жить, нельзя терять надежду.
Легко рассуждать о боли и пытках, пока не испытаешь их на себе, подумал я. Как объяснить, что можно дойти до такой степени страдания, когда смерть покажется величайшим благом? Я попытался в самых простых словах растолковать словаку, что у человека в моем положении впереди только невыносимые муки и ему нечего ждать. Он внимательно все выслушал, потом, обхватив колени руками, стал в раздумье раскачиваться на табуретке. И наконец сказал:
— И все-таки, я думаю, пытаться убить себя — это преступление. Вы говорите, что для кого-то будущее бывает безнадежным. Но разве мы можем знать будущее?
Я горько усмехнулся:
— Я-то свое будущее знаю. Что, по-вашему, сделает со мной гестапо, когда закончатся допросы?
— Может, все будет не так плохо, как вы думаете. Может, вы тут не останетесь.
— Меня не отпустят.
Словак ободряюще улыбнулся:
— А я думаю по-другому. Я слышал, как тюремный врач разговаривал по телефону с доктором из больницы. Насколько я понял, тот ему сказал, что вас надо отослать обратно, иначе он ни за что не отвечает.
Меня пронизала радостная дрожь. Но я старался не обольщаться. Чтобы потом не разочаровываться, как уже часто бывало.
— А что за человек этот тюремный врач? — спросил я.
— Не беспокойтесь, он не немец, а словак, — сказал мой доброжелатель таким тоном, будто сама по себе национальность врача служила гарантией его моральных качеств.
Тюремный врач зашел в камеру, как раз когда я разговаривал с охранником. Он тоже был плотный и невысокого роста, с такими же добрыми славными глазами, как у его больничного коллеги. Он участливо улыбнулся и сказал:
— Доктор Кальфа сообщил мне, что вы серьезно больны. Я осмотрю вас и направлю администрации свое заключение.
Он наклонился и стал бегло осматривать меня, хотя со стороны это должно было выглядеть довольно внушительно. Потом выпрямился и деловито произнес:
— Да, вы в очень плохом состоянии.
В завершение он дружески похлопал меня по плечу и быстро вышел из камеры.
Через час явились мои старые приятели — гестаповцы. По их недовольному насупленному виду я сразу понял, что возвращаюсь в больницу. Первым заговорил главный из двоих — верзила:
— Ну что, ты запудрил мозги этому болвану доктору и теперь давай вези тебя обратно в больницу?
Я молчал.
Он язвительно продолжал:
— Ваша милость изволят дойти до машины сами или предпочитают, чтобы мы опять несли его на руках?
— Сам пойду, — коротко сказал я, подавляя желание заехать кулаком в эту ухмыляющуюся рожу.
Но не удержался от легкого смешка и тут же ужаснулся своей неосторожности. Задевать дюжего гестаповца не стоило. Он был не лишен некоторой проницательности и уже мерял меня нехорошим взглядом, словно оценивая степень моей дерзости. К счастью, его тщедушный напарник затесался между нами и дурашливо запричитал, передразнивая меня:
— Сам пойду, сам пойду!
Верзила бросил на него взгляд, полный такого презрения и гадливости, что кто угодно, кроме его толстокожего коллеги, провалился бы сквозь землю, не сходя с места. Потом опять обратился ко мне и брезгливо рявкнул:
— Вставай и пошли!
Мое возвращение в больницу выглядело довольно комично. Грязный, весь обмотанный бинтами, я шел по коридору в сопровождении нелепой парочки — верзилы и коротышки. Но встречали меня очень тепло. Врачи, монахини и больные — все радостно улыбались и незаметно, чтобы не раздражать сторожевых псов, кивали. Верзила побагровел от ярости и сурово смотрел на каждого встречного, а коротышка, который вышагивал, красуясь как павлин, бесил его еще больше.