Бажоный

С левой стороны дороги была видна река и огромные штабеля бревен на берегу. А на Северной Двине скопилось множество пароходов с отечественными и иностранными флагами.

Василек с матерью сидят в кузове возле кабины. Матрена Панкратьевна ласково гладит вихрастую голову сына.

— Терпи, Василек, терпи, мой последышек… Бажоный ты мой!

Эти слова накрепко врезались в память подростка, и он часто вспоминал их тогда, когда лишился и матери.

После возвращения с похорон мать заметно постарела: спала телом, продолговатое лицо ее еще больше вытянулось, нос заострился, а волосы стали совсем седыми. А ведь по годам далеко не старуха!

Из Архангельска она привезла небольшую иконку Богородицы, поставила ее на полочку в переднем углу и ежедневно утром и вечером молилась перед ней.

Видя, как мать убивается, Василек однажды попытался остановить ее.

— Зачем до одури-то молиться? Татку, Раиску и Зинку ведь из земли не вернешь, а себя изведешь. Никто в деревне не молится, а живут лучше нас.

— Родная ты моя кровинушка! Грешна я перед Богом, — покаялась перед ним Матрена Панкратьевна. — Тебя еще на свете не было, а мы, молодежь деревенская, помогали церковь рушить.

В колхозе Матрена Панкратьевна попросила перевести ее на разные работы. Ей пошли навстречу, учитывая ее состояние. Теперь она меньше оставалась наедине с собой и свободного времени у нее стало больше. Возвращаясь домой с работы, она растапливала русскую печь, ставила в устье ее чугунок с картошкой в мундире и грела медный самовар, ожидая сына. Как-то он вернулся из клуба и сообщил, что там повесили сводку по надою молока и что бывшая группа матери, с которой теперь управлялась молодая и дородная Виринея, пошла вниз.

Матрена Панкратьевна разволновалась так, что долго не могла уснуть. «Не заменила меня, значит, Виринея…» — сокрушалась она. А утром решила вернуться на ферму.

Коров она снова сумела раздоить. Но почувствовала, что сил у нее прежних уже нет. Однажды, заканчивая дойку, она чуть не упала: от сильной боли в сердце ей стало трудно дышать. Так продолжалось несколько минут. Хорошо еще, что никто не заметил. Вскоре болезнь снова напомнила о себе. Подняв бидон с молоком на спину, чтобы отнести его в сепараторную, Матрена Панкратьевна чуть не уронила его, так как от боли в груди померк свет. С трудом все же опустила бидон на землю, еле удерживаясь на ногах.

— Что с тобой, Матрена Панкратьевна? Ты и на лице-то сменилась, — всполошились доярки. — Посиди, мы мигом за медсестрой сбегаем…

— Не надо, — остановила она подруг. — Не впервой, пройдет. Васильку только не говорите — напугается парень.

Василек и без доярок замечал — недомогает мать. Вот опять, не допив чашку чая, до которого была большая любительница, забралась на печь и прилегла грудью, на горячие кирпичины.

— Мам, а мамка! Откажись от доярки-то, — упрашивал он, — на разных работах все же полегче. А я седьмой класс закончу — работать буду: лето — в пастухах, зиму — на лесопункте. Там сейчас рубщикам не только валенки, рукавицы, телогрейки и шапки, еще и каски на головы выдают. Мам, проживем! Ведь я мужик.

— Горюшко ты мое сердечное! Мужичок ты мой! — улыбалась Матрена Панкратьевна. А глаза у самой были грустные-грустные.

— Не тревожься за меня. Я еще крепкая, еще поработаю. Это на собрании я поволновалась.

Еще весной, перед севом, она, как член правления, выступала против того, чтобы отдавать хорошие поля под кукурузу. Предлагала сначала испытать ее на небольшом участке и, если будет хорошо расти, в следующее лето посадить уже больше.

Ее поддержали многие пожилые члены правления. Однако председатель со счетоводом да кладовщиком обрушились на них.

— Неправильно ваше понятие о кукурузе, Матрена Панкратьевна, — заявил председатель. — У нас каждый год не хватает кормов скоту. А кукуруза — это и зерно, и мощная зеленая масса. Мы за зиму целое болото на торфо-перегнойные горшочки переработали, не одну тысячу их заготовили и будем садить кукурузу на поля квадратно-гнездовым способом. В результате кормов для скота заготовим в этом году с избытком. И от кукурузной каши никто не откажется. Решение не нами принято — сверху, а там лучше нас знают, что делают. Хрущев этой проблемой занимается.

Председателя поддержали молодые колхозники.

— Да если потребуется, мы не одно болото на горшочки переработаем. Чего-чего, а болот у нас хватит, — выкрикнул кто-то с места.

— Негоже нам отставать от других колхозов, негоже, — сердито глянул из-под очков на Матрену Панкратьевну и счетовод Лупандин.

«Теперь у него и три рубля на чай да сахар не выпросишь, — подумала она. — Скажет, нет в кассе денег — и баста!». Конечно, лучшая доярка понимала, что скот надо кормить не хвоей, а сеном, силосом, корнеплодами, жмыхами, отрубями. Тогда будет и молоко, и мясо, и масло, да и дояркам станет легче и веселей работать. Но уж очень она сомневалась, что будет у них на севере расти кукуруза. «Осень покажет…» — решила она.

И осень показала. Как ни бились люди с кукурузой, как ни ухаживали за ней: за лето несколько раз пололи, освобождая от сорняков, пожарные помпы на поля вывезли — воду из реки качать для полива, но выросли лишь редкие карликовые стебельки с полузасохшей желтой листвой. Остался колхоз и без кормов и без ржи, ячменя и овса: все поля были засажены кукурузой. Стало ясно, что колхозникам на трудодни хлеба не будет и кормов для скота на зиму не хватит. К тому же из-за горшочков торфо-перегнойных испортили ближнее болото: не стало на нем расти ни морошки, ни клюквы, ни черники с голубикой. Осталась деревня на зиму без ягод. Далеко-то ходить за ними времени не было.

Вспомнили тогда сельчане, что говорила Матрена Панкратьевна. А сама-то она до этого уже не дожила.

Несчастье случилось в летний день. Василек ушел на пастбище со стадом. А Матрена Панкратьевна, управившись на ферме, с трудом вернулась домой. Сердце у нее замирало целую неделю подряд, но идти к медсестре не хотелось. Чем поможет она, молоденькая девчонка! Другое дело фельдшер Нина Сидоровна Шпицберг — опытный медик. Но она живет теперь в другой деревне: переехала по семейным обстоятельствам. Вот приедет к ним — Матрена Панкратьевна сходит к ней на прием, а пока лишь чаек и печка ее выручают: выпьет чашечки две чайку да полежит на печке — глядишь, и полегчает. Выплеснув из ведерка остатки в рукомойник, Матрена Панкратьевна пошла к колодцу: самоварчик она всегда ставила со свежей колодезной водичкой. Заскрипел колодезный журавль, деревянная бадейка полезла вниз. Чтобы она зачерпнулась полной, Матрена Панкратьевна с силой надавила на нее шестом, и тут острая кинжальная боль пронизала ее сердце.

Ослабев, руки разжались, и бадейка под действием груза на другом конце ворота с грохотом вылетела из колодца, расплескав воду вокруг сруба. Матрена Панкратьевна упала на мокрую землю.

Проходивший по улице моторист Петраш подбежал к доярке, поднял ее на руки и занес в избу.

— Вот и все, отмучалась Панкратьевна, — едва слышно произнесла она.

— Что ты, Матрена Панкратьевна? Счас за Жанной Айвазовной сбегаю. Счас! — заторопился мужик.

И вскоре появился с медсестрой. Та накапала сердечных капель, послушала трубочкой сердце, измерила давление и ввела шприцем в руку лекарство. Затем, подойдя к сидевшему на лавке Петрашу, сказала ему:

— Мне ее не спасти. Пусть бегут за сыном, может, успеет живую застать…

Васютка стремглав прибежал в деревню. Не замечая толпившихся около дома соседей, взлетел на крыльцо и очутился в избе. Мать лежала на большой деревянной кровати, накрытая лоскутным одеялом, и рядом с этой тряпичной пестротой ее заострившееся лицо с как бы застывшей на щеке слезой казалось особенно бледным и неподвижным.

— Ты что, мам? Мама! — припал он к ней, еще не веря в то, что навсегда потерял самого дорогого человека.

Его с трудом оторвали от матери. Вокруг нее засуетились деревенские старушки: по обычаю надо было мыть усопшую.