Страница 5 из 12
— Сын мой, годы и работа подточили здоровье мое, и я чувствую, как с каждым днем убывают мои силы… А маленькие братья твои не хотят этого знать… Они с каждым днем просят все больше и больше хлеба, сыра и картофеля… Они ужасно много едят теперь… Я даже не знаю, как нам быть дальше… Наш огород и наша корова уже не в состоянии удовлетворить их аппетиты… Это ты должен понять сынок!.. И ты уже сам работник… Тебе, мой мальчик, уже 16 лет… А в твои годы — ого-о!.. В твои годы я начал вести самостоятельную жизнь, как и все… Да, да… Я еще и семье помогал тогда…
— Что ты хочешь, отец? — спросил я.
— Мне думается, — отвернулся он, — мне думается, ты мог бы проделать то же самое… Здесь, в этой маленькой Швейцарии, все поступают так… Ты не встретишь такой семьи, где не было бы половины членов ее в эмиграции… Бог мой — улыбнулся отец — не будь Швейцарии, я не знаю откуда бы брали европейские государства учителей, бонн и гувернанток…
Отец опустил голову и задумался.
— Но… куда я должен ехать? — спросил я, сдерживая на глазах невольно навернувшиеся слезы.
— Это ты сам решишь, но кто хочет счастья, тот должен ехать в большой город, — так говорил мне отец мой, а твой дед…
— Хорошо — сказал я — завтра я поеду в Берлин… Это очень большой город, не правда-ли?
— Да, это большой город; ты можешь найти в нем свое счастье… А на дорогу я тебе дам столько, сколько я в состоянии буду дать…
— Хорошо, — вскричал я и, боясь расплакаться, выбежал из комнаты.
Мимо окон плывут отвесные каменные горы, уходящие под самые облака и пронизанные стремительно сбегающими вниз бесчисленными ручьями.
Это каскады, потоки, целые реки.
Они бурлят, пенятся и, рассыпаясь по зеленой долине, орошают ее серебряными лентами.
Утро ясное, свежее, росистое, такое, какое возможно видеть лишь в Швейцарии.
Из окна вагона видны внизу дома, задернутые легким и прозрачным туманом, вверху по уступам лежит потемневший снег…
Сосновый лес мелькает в окнах темной зубчатой стеной и вниз, цепляясь за его ветви, ползут клубящиеся облака.
Чудно хороша эта дикая, чуть суровая природа.
Реки не просто текут, а бешено низвергаются; горы стоят дыбом; сено сушат на кольях; ручьев такое множество, точно там за хребтом этих каменных утесов хранятся неистощимые резервуары.
Иногда, на головокружительной высоте, мелькнет крохотная часовня, — окно, выдолбленное, в стене, или водруженный крест рядом с избушкой на курьих ножках.
По долине непрерывной чередой тянутся небольшие деревни с белыми домиками, с киркой в центре и с башенкой, которая неизменно украшена часами.
Деревни так часты, что башенки как будто смотрят одна на другую, сообщая друг другу деревенские новости, проверяя часы.
Иногда поезд подходит к ним очень близко, и тогда можно сосчитать колокола на прозрачной колокольне, можно даже разглядеть знаки циферблата.
Перекинутые через реки мосты дрожат под тяжестью вагонов, и во многих местах полотно до такой степени узко, что кажется, будто поезд несется над пропастью в воздушном пространстве. Не знаешь куда смотреть — вверху, над головой, нависшие скалы, а внизу бездонные пропасти, с гор — бешеные потоки.
Но человек привыкает ко всему: и тут по горам пасутся стада, из труб поднимается дым, смешиваясь с облаками, а кое-где сверкают косы…
Я ощупываю в кармане свой капитал в сумме 5000 марок (что составляет по курсу не более и не менее, как 4 доллара), прижимаю свой паспорт с драгоценною визой ближе к сердцу и погружаюсь в размышления.
Постепенно мысли мои начинают путаться, и я погружаюсь в глубокий сон.
Ночью разбудили, проверили паспорт, внимательно и долго смотрели на визу и ушли так же молча, как и вошли.
Я повернулся на другой бок и заснул крепким сном шестнадцатилетнего парня.
Когда я проснулся, я увидел, что поезд несется уже по немецким землям.
Высунув голову в окно, я с жадностью присматривался к местности, вглядываясь с любопытством в горизонты, где, по моим соображениям, вскорости должен был показаться Берлин.
Я долго торчал в окне и перед глазами моими непрерывной вереницей тянулись местечки, селения, замки, города.
Необ’ятный полукруг видимого горизонта ни разу не оставался пустынным.
То и дело на горизонте показываются купола, кресты и колокольни.
Из-за колоколен выплывают густым лесом фабричные трубы, нагроможденные уступами красные или серые стены, крутые черепичные крыши, да одна, много две кирки на целый город поднимают к небу свои похожие на башенки колокольни.
Порою город подходит так близко, что можно рассмотреть все архитектурные детали его домов, но это продолжается недолго: поезд поворачивает — и город уходит в сизую мглу, точно тонет, погружаясь в недра земли, а на его месте выростает точно такой же другой город с точно такими же стенами, башнями и крутыми чешуйчатыми крышами.
А вот, наконец — поляна…
Она обведена проволокой и за проволокой прогуливается с лопатой худой немец, одетый в скомканную шляпу и стоптанные башмаки.
— Наверное картошку достает, — подумал я и тотчас же невольно вспомнил об оставленном доме.
Глаза наполнились слезами, и сердце окунулось в холодок щемящей тоски.
Я потихоньку отодвинулся в угол и начал отчаянно плакать, стараясь скрыть носовым платком свои слезы от других пассажиров, равнодушно поглядывающих по сторонам.
Наш поезд останавливается только на больших станциях, там, где есть буфеты; мимо маленьких он проносится вихрем, переходя с большой быстротой со стрелки на стрелку Я начал уже дремать, как вдруг кто-то сказал — отрывисто:
— Берлин!
Пассажиры засуетились, начали снимать с полок чемоданы, стараясь затянуть их туже багажными ремнями.
Но мне не нужно было волноваться, мой багаж лежал у меня на коленях и потому я бросился к окну посмотреть на раскинувшийся перед глазами Берлин.
Поезд шел по высокой насыпи, и скрытый в сизом тумане город, подходил с каждой минутой все ближе: надвигалось что-то серое, громадное и мрачное, как каменная туча.
Еще минута, и я увидел целую массу нагроможденных строений; стены лезли на стены, крыши поднимались над крышами.
И вдруг, город подошел совсем близко, поезд очутился в черте строений и помчался над крышами, балконами, над тротуарами и мостовыми.
Нагроможденные стены раздвигались, стали видны рестораны с открытыми террасами, круглые столики с большими кружками пива, эстрады с музыкантами, пюпитры с разложенными нотами.
Ближе к центру города дома были высокие, угрюмые, заслоняющие крышами соседние здания и стены и узкие улицы сверху казались каналами. Крышам и трубам, казалось, не было конца.
Ангальтер! Веселый берлинский ангальтер. Вот он — берлинский вокзал.
Поезд остановился под высоким стеклянным навесом, в ярком свете громадных электрических фонарей, разгоняющих полумрак серого берлинского утра.
Стеклянный дебаркадер быстро наполняется пассажирами, прибывающими каждые пять минут из Мюнхена, Бромберга, Кенигсберга, из Рура и и с восточных границ.
Пассажиров встречают родные, знакомые и просто любопытные. Раздаются поцелуи, возгласы, смех, торопливые крики и на мгновенье весь этот хаос звуков покрывается пронзительным свистом паровоза.
Меня никто не встречал и, глядя на радостные встречи, я почувствовал свое одиночество особенно остро…
Трегеры[2], которых во избежание толкотни в вагоны не пускают, подхватывали на лету выбрасываемые им из окон вагонов вещи и, нагрузившись, как верблюды, с трудом проталкивались в двери вокзала, толкая встречных и обгоняя друг друга.
Упрекнув себя в излишнем ротозействе, я схватил свой мешок и, пробираясь сквозь густые толпы народа, вышел на площадь, прилегающую к вокзалу.
Шум, крик, рев автомобилей; грохот ревущего четырехмиллионным населением города, оглушил меня и пригвоздил к асфальту.
2
Носильщики.