Страница 22 из 85
Председательствующий спросил в этой связи, приходилось ли подсудимому принимать у себя представителей Антанты?
— Нет конечно, — ответил тот. — Я не мог терпеть их и потому не подпускал близко к отряду.
Член Военной коллегии Миничев показал подсудимому превосходно выполненный групповой снимок офицеров при регалиях и шпагах.
— Взгляните, подсудимый... Вот этот усатый, в центре. Не кажется ли вам, что это француз?
Анненков насупился:
— Я должен сказать да.
— Уполномоченный Жанена, не так ли?
— Да, Дюше, Дюкю, что-то в этом роде.
— Где сделан этот снимок?
— Здесь, в Семипалатинске.
Генерал Дюкю от генерала Жанена — это дотошная многодневная инспекция. Гость из Омска выстукивал и выслушивал военный организм, штабы и подразделения 2-го степного отдельного стрелкового корпуса, в состав которого по тогдашней схеме подчинения входили анненковские части. Позже схема подчинения стала с ног на голову. Поубавясь в численности от потерь, а главным образом от перехода солдат на сторону красных, 2-й степной корпус превратился в слабый, если не сказать удручающе обременительный, придаток анненковского отряда. Но и тогда «французская кепка», правда уже на другой голове, наведывалась к лейб-атаманцам, чтобы выстукивать, выслушивать, диктовать.
Как и другие белогвардейские генералы, Анненков был послушной марионеткой в руках интервентов.
Он не случайно стремился уйти от ответственности за преступления колчаковщины. Дело здесь не только в том, что на территории, занятой Колчаком, белогвардейцы восстановили царский бюрократический и полицейский аппарат, ввели грабительские налоги, то есть, говоря словами В. И. Ленина, установили диктатуру хуже царской, но еще и в том, что фактически власть была ими угодливо передана интервентам.
Колчак за счет вывезенного из Казани за границу золотого запаса получал от США и Англии кредиты на оплату военных поставок иностранным фирмам. В распоряжение монополистов были переданы все железные дороги, финансы, основная часть металлургической промышленности, право на эксплуатацию недр и т. д. Без всяких ограничений распродавались иностранному капиталу хлеб, леса и даже целые территории. Армия агентов мирового капитала скупала и расхищала русские народные богатства. В случае победы Колчака весь Урал и вся Сибирь, а в придачу к ним и вся Средняя Азия были бы захвачены интервентами, а Россия стала бы колонией крупных западных держав.
Все это полностью относилось и к Анненкову. Такую судьбу он и подобные ему готовили русскому народу.
Два венских стула за высоким парапетом, на стульях — подсудимые. И полукольцом за ними шестеро красноармейцев, в светло-зеленых фуражках, с винтовками. Анненков сидит нога на ногу, настороженный, бледный, с лицом будто вырезанным из бумаги. Некогда лихой атаманский чуб поубавился в пышности, сник, как, впрочем, сник и сам атаман. Перед судом вереницей проходили свидетели его злодеяний той поры, когда он стоял над ними с нагайкой, с клинком, высокомерный, нечувствительный к чужому страданию, в окружении лейб-атаманцев, давно утративший представление о цене человеческой жизни.
В. И. Ленин писал, имея в виду Колчака и Деникина: «Расстрелы десятков тысяч рабочих... Порка крестьян целыми уездами, публичная порка женщин. Полный разгул власти офицеров, помещичьих сынков. Грабеж без конца».
Подобные картины то и дело вставали на процессе Анненкова.
Перед судом — свидетельница Ольга Алексеевна Коленкова, пожилая крестьянка. Из-под линялого ситцевого платка выбивается седая прядь. Бугристый шрам пролегает через всю щеку. Она говорит медленно, трудно.
— Белые, вот его молодчики, — указывает она на атамана, — убили у меня двух старших сынов. Одному было двадцать два, другому — пятнадцать. А меня привязали за ногу к конскому хвосту. И погнали лошадь в сторону камышей. (В руках я малых детишек своих держала.) Всю спину до костей мне ободрали. Как я в памяти осталась — не знаю. Чую, остановилась лошадь и кто-то отвязал меня. Потом услышала: «Иди за нами». Я поняла, повели кончать. Привели в камыши, я перекрестилась, легла от слабости. Если бы это было днем, может быть, и прикончили меня, но это была ночь, ничего не видно... У одного ребенка, у мальчика, руку отрубили, так он и умер потом в больнице.
— Сколько ему было лет? — спрашивает председательствующий.
— Два годика, а второму четыре. Второму перебили спинку. Сейчас он горбатый.
Она молчит, подавленная, под властью тяжкого видения, вернувшегося через столько прожитых лет.
— А дальше что было, не знаю... Без памяти упала... И жива осталась. Забыли, видно, про меня, покуда детей мучили...
Жуткую картину являло собой и «усмирение» чернодольского восстания. У жителей Черного Дола, доведенных до отчаяния грабежами и произволом белых, оставалась единственная надежда: отстоять свою жизнь в бою. Восстание это сразу же перекинулось в Славгород, степной городишко, расположенный у большой дороги. В базарный понедельник, когда появление на улицах большого количества чернодольских подвод не привлекло внимания белогвардейщины, повстанцы ходко прошли краем базара и устремились к центру. Застигнутый врасплох, гарнизон белых пал, не оказав серьезного сопротивления. Обезоружив часовых, охранявших магазин купца Дитина, превращенный властями в «тюремный централ местного значения», повстанцы освободили всех, кто там находился, бывших работников Совдепа, большевиков, красноармейцев.
Был образован военно-революционный штаб, избравший своей резиденцией село Черный Дол. По уезду отправились посланцы штаба, появились листовки, был назван день и час уездного съезда Советов.
А через неделю, погромыхивая на мостах, вкрадчиво полз по железнодорожной насыпи в сторону Славгорода длинный воинский эшелон с лошадьми и французскими мортирами на платформах.
На суде Анненков пытается выдать себя за второстепенное лицо:
— Я выступал по приказанию командующего войсками Сибирского правительства в поддержку бригады полковника Зеленцова, который, не имея кавалерии, не решился наступать на Черный Дол.
— И все же, кто кому был придан в подчинение?
— Начальником был я... — признается подсудимый.
— Сколько повстанцев находилось в Черном Доле?
— Тысяч пятнадцать.
— Поднялся почти весь Славгородский уезд?
— По-видимому, так.
— Были ли укрепления в Черном Доле?
— Глинобитный забор вокруг деревни, баррикады на улицах.
На самом же деле забор и баррикады — чистейшая выдумка Анненкова, необходимая ему для оправдания его же версии, будто в Черном Доле было не «усмирение», а честный бой с противником, тогда как и боя-то никакого не было. Повстанцы, имевшие чуть больше двадцати исправных винтовок, уклонились от боя, отошли и укрылись в Волчихинском бору.
И началась расправа.
Вот несколько показаний из протокола судебного заседания.
Теребило Георгий Порфирьевич (чернодольский большевик, поднимавший крестьян на восстание). К вечеру восьмого сентября село опустело. Почти все взрослые выехали, осталась самая малая часть старух да детворы. Ребятня где-то насобирала старых берданок и засела в окопах — мальчишки лет по десять-одиннадцать. Я выгнал их, говорю, побьют вас всех ни за понюшку табака...
Шаляпин Яков Семенович. Когда бежали от анненковцев, бывший следователь Красной гвардии Некрасов, освобожденный из тюрьмы чернодольцами, остановился у собора. Это была первая жертва карателей. Они раздели его и зарубили шашкой...
Полянский Семен Петрович. Народ бежал от Анненкова на бричках в сторону Ключинокого тракта... Немного позже мне пришлось ехать той же дорогой с почтой. За четыре версты до Славгорода стали попадаться трупы, порубленные шашками. Дорога на том месте была сжата в узкий проход, и трупы нагромождались в этом рукаве. Я слезал, стаскивал их на обочину, и только тогда ямщик двигался дальше.