Озаренные

В мягкой темени переливались огни шахт, вспыхивали фары, вырывались на простор прожектора паровозов. Как на поверке, перекликались рудники, заводы, депо.

От дальних байраков и суходолов тянуло сладковатым холодком.

Яркие полосы света из окон домов промывали колею дороги, бурый снег, льдинки в копытнях...

Последней поднялась из шахты бригада Миколы Петровича Шаруды.

Коренастый, с крутыми сильными плечами, Шаруда, в короткой брезентовой куртке и кожаной каске, сдвинутой на затылок, походил на подростка-крепыша. Серые глаза его, казавшиеся голубыми от угольной пыли, глубоко въевшейся в веки, молодо и задиристо глядели из-под широких бровей.

— Зайдемте, соколята, в столовку? — предложил он. — Хочется мне про одну думку вам рассказать.

Шаруда остановился, помолчал, взглянул на небо, вздохнул:

— Кавуном пахнет, хлопцы. От чудно! Как весна приходит, так в воздухе кавуном пахнет.

Было просто, но уютно в столовой — выбеленные известью стены, пестрядные дорожки, расшитые крестом скатерти, комнатные цветы в больших кадках рядом с обеденными столами.

Сюда приходили не только обедать, ужинать, но и поговорить за кружкой пива, скоротать время перед сменой.

Бригада уселась за крайним столом под веселым золотистым абажуром.

По радио передавали закарпатскую «Верховину», грустную и широкую песню, будто ветер с Карпат долетел в эти шахтерские края и принес с собой шум семерек над Черной Тиссою, запахи гор, гул быстрой воды, вырвавшейся на волю из гранитных ущелий.

— Хорошая песня, за сердце хватает! — прислушавшись, сказал Шаруда.

Подали закуску, борщ.

— Знаете, хлопцы, чего я с вами сегодня сюда зашел? — Шаруда пристально взглянул на своих «соколят», а «соколята» были все как на подбор. Статный, чернобровый, с тонкими чертами лица и задумчивыми глазами Василь Шеремет; кряжистый, широкоплечий, чуть-чуть курносый Коля Бутукин; плотный и слегка сутуловатый буковинец Мариан Санжура; известный на весь район гиревик Женя Пастухов; сухощавый, с острым и цепким взглядом Фахри Асадулин.

— Машина к нам идет — слышали? Угольный комбайн для крутых пластов. Нужная машина, — продолжал Шаруда.

— Говорят, провалилась на «Капитальной», не угрызла пласта, — заметил Коля Бутукин.

— Ну, ты это брось, не паникуй раньше времени. Помолчи, если не понимаешь. Наша машина. Будем испытывать... Там провалилась, а у нас не провалится. Не дадим провалиться.

Шаруда помолчал и в раздумье повторил:

— Будем... Только не каждому дадут испытывать ее.

— С ней возни не меньше, как на год, а то и больше, — не унимался Коля Бутукин.

— Откуда ты знаешь? Кто тебе такое сказал? — Шаруда даже привстал и через стол наклонился к Бутукину, глядя на него в упор. — На базаре?.. Может, ворожки нагадали? Эх, Коля, а я думал, что ты настоящим шахтером стал.

— Я ж ничего, Петрович. Только догадка такая у меня.

— А ну тебя, с твоими догадками, — глухо вымолвил Шаруда. — Как камнем привалил.

— Ты на него не обращай внимания, дядя Коля, он может бухнуть такое, что самому потом целую неделю чудно, — старался сгладить размолвку Женя Пастухов.

— А я надеялся, что мои хлопцы меня поддержат, — обиделся Шаруда.

Хмурясь, он стал отхлебывать жирный, пахнущий укропом борщ. Потом отодвинул тарелку и, вынув папиросы, положил их на середину стола.

— Послухайте меня, хлопцы!.. Я сорок лет этими руками тепло для людей из-под земли выгребал. — Он медленно поднял над столом свои сильные руки в ссадинах и синих крапинках въевшегося под кожу угля. — Рылся в таких норах, что вспомнить страшно, — каждый день сам в могилу заползал. А в двадцатом году, когда пришел к нам приказ Ленина Донбасс восстанавливать, на душе заря заиграла. Я тогда бойцом был, в сорок восьмой дивизии. Слыхали про такую?

— У нас в Щербиновке шахту так называют — «Сорок восьмая дивизия», — обрадованно воскликнул Коля Бутукин.

— Ее наша дивизия восстанавливала, по ленинскому приказу, — продолжал Шаруда. — И тогда же к нам в Донбасс первые машины-врубовки привезли. Ленин их прислал. Только на крутых пластах ими нельзя было уголь рубать... На антрацитах они пошли... Но я уже с думой про то, что машинистом стану, не расставался... Все ждал, когда нам такую машину-комбайн дадут, какая на пологих пластах работает. Вы думаете, соколята, мне не надоело вручную, хоть и отбойным молотком, а не обушком, в пласты вгрызаться. Каждому хочется, чтоб работать не руками, а головой, чтоб больше угля дать. Добрый заработок иметь. А ты, Коля, сбиваешь на то, щоб мы от такой машины отказались. Эх, хлопцы, хлопцы, соколята мои.

— Тату, — нашел нужное слово Мариан Санжура, — берите машину, мы все за вас будем. Поддержим... Как один...

— Добре, хлопцы, — глаза Шаруды заблестели. — Только такой почет — испытывать машину — заслужить надо... Работой... Я такое, хлопцы, надумал. Давайте начнем в одну смену работать вместо двух.

— Как в одну смену? — будто по команде, в один голос спросили Бутукин, Санжура, Асадулин.

— А так... Давали за две смены триста тонн — столько же будем давать и за одну. Я все рассчитал. У нас на шахте двенадцать лав. С порожняком трудно, с воздухом тоже. На две смены всего не хватает. В одну смену будем рубать столько, сколько за две — тогда и воздуху хватит, и людей вдвое меньше нужно будет... Так чи ни?..

— Так никто еще не работал, — заявил Женя Пастухов. — А вдруг...

— Ну, и что ж? С бухты-барахты и мы не будем начинать. Я ж все обдумал и десять раз пересчитал. Давно эта думка со мной ходит.

Бригада Шаруды уже не один год считалась лучшей на шахте, но Микола Петрович, когда заходила об этом речь, скромно говорил:

— Работаем, как все... Пороху не выдумали, а угля в пластах еще много.

За этими словами чувствовалось, что старому горняку даже отличная работа не предел, что есть у него своя заветная цель найти новое в труде, «выдумать порох» в дорогом, кровном шахтерском деле.

Микола Петрович Шаруда вырос в семье донецкого проходчика. Первое, с чем связывались его воспоминания о детстве, — был уголь. Уголь окружал все: из него складывали огромные штабеля, похожие на крышки гробов, он лежал конусообразными кучами возле шахтерских казарм, его можно было видеть на траве, на деревьях, на снегу.

Первыми словами, которые услыхал Шаруда, были слова об угле — его одновременно и проклинали и прославляли. В детском уме запечатлелось: уголь — основа жизни, мир стоит на нем, как дом на фундаменте.

Подростком Шаруда знал наизусть названия угольных пластов. Ему нравились эти гордые, звучные слова: «Великан», «Могучий», «Хрустальный», «Золотой», «Алмазный», «Атаман», «Кипучий».

Семи лет он впервые побывал в шахте, пробравшись туда тайком от старших через запасный ствол; в девять лет уже выбирал породу на угольной сортировке.

Не было ни одной угольной профессии, которую не познал бы Микола Петрович. Он доставлял шахтерам лампы в забой, работал коногоном — водил составы вагонеток по подземным путям, лесогоном — гонял крепежный лес в лавы, проходил стволы и штреки, наваливал подорванный уголь, бурил шпуры.

Но особенно он любил специальность забойщика — «первую среди шахтерских».

Шаруда работал на многих шахтах Донбасса, побывал в Кузбассе, Караганде. По первому приказу Микола Петрович снимался с обжитого места: в Кузбасс — осваивать новые месторождения, в Караганду — передавать опыт казахским горнякам.

Жена, недовольная частыми переездами, порою пыталась склонить мужа отказаться от нового назначения.

— Ты шо, Ганна? — останавливал ее Микола Петрович и улыбался глазами, как будто говорил с девочкой, а не с женщиной. — Меня не знаешь? Характера не изучила? Я партийный рядовой. Прикажет партия: собирайся, Шаруда, на Северный полюс. Зачем? Добывать уголь. И на полюс поеду. Не задумаюсь. Это же мое призвание — добывать уголь.

В дни освобождения Донбасса от фашистских оккупантов его назначили на восстановление «Глубокой».