Лакуна

Миссис Браун по телефону записала под диктовку ответ. Почему этот снимок — фальшивка. В 1930 году Гаррисону Шеперду было четырнадцать лет, и он ходил в школу для умственно отсталых в Мехико. Его политические взгляды ограничивались собиранием сороконожек в банку, чтобы во время молитв выпустить их под стол сеньоры Бартоломе. С тех пор мистер Шеперд не нашел причин жениться, равно как и тех, кто желал бы ему в этом поспособствовать, хотя в 1930 году наличие супруги немало бы его позабавило. Многие дорого бы заплатили, чтобы на это посмотреть. Подпись: «Искренне ваш, Гаррисон Шеперд». Г. Ш./В. Б.

Свидание

Сколько лет, сколько зим, сказал смазливый негодник, подняв глаза от бокала. Крепкое рукопожатие, отодвинутый стул. Роскошная веранда ресторана в «Гроув-парке»; на покрытых белыми скатертями столах мерцают свечи, но, кроме нас, ни души. Наверно, Том оказался единственным постояльцем.

— Как у твоего босса хватило смелости прислать тебя сюда? Разве на Манхэттене не слыхали о карантине? Или вы там такие шустрые, что никакому микробу за вами не угнаться?

— Нас не запугаешь каким-то полиомиелитом! — ответил он. — Закаляем характер.

— Томми, это не шуточки.

— Какую закажешь отраву? У меня сливянка с содовой. Пусть название тебя не смущает: пойло валит с ног. Здешний бармен знает свое дело.

— Вот и славно. Возьму-ка и я этого сногсшибательного нектара.

Томми жестом подозвал официанта, который все это время вертелся в темноте неподалеку — то переминался у входа в патио, то тайком покуривал у стены. Интересно, научусь ли я, как все люди, не обращать внимания на официантов. Меня все время так и тянет им помочь: сперва принести выпивку, а потом отнести тарелки на кухню.

Тлел кончик сигареты, которой Томми размахивал не переставая.

— Да ладно тебе. ФДР[210] полиомиелит пошел только на пользу. Хромота вызывает сочувствие избирателей. Можно позволить себе быть сентиментальным: всем это только понравится. «Я ненавижу войну, Элеонора ненавидит войну, наша собачка Фала ненавидит войну…»

Принесли напитки, а затем и ужин материализовался из темноты, совсем как Том, ненастоящий, словно картинка на экране кинотеатра. Бессердечие — лишь амплуа, в котором он сейчас выступает, как Херд Хэтфилд в роли Дориана Грея. Томми тоже довелось пережить неприятности. Конгресс поднял на смех выставку современного искусства, которую тот курировал; Томми принял это близко к сердцу. И это, пожалуй, наименьшее из разочарований для парнишки, который отчаянно хочет к кому-нибудь привязаться, но никогда не сможет этого сделать.

Правду о Томми не так-то просто узнать — ту, что прячется под яркой обложкой. В день, когда мы познакомились, сидя в вагоне на ящиках с Роденом, Кадди, услышав фамилию Ривера, раскрыл рот от удивления, а потом отпустил остроумное замечание. Он изучал фрески художника по фотографиям и хотел знать все — как тот смешивает краски и штукатурку? И чем наносит краски Фрида — кистью или ножом? Какие оттенки кладет первыми — теплые или холодные? Действительно ли испытывает ту неземную грусть, которой веет от ее картин? Он так и сказал — «неземную грусть». Когда Томми работал в музее, ему довелось держать в руках две картины Кало.

Когда мы позже в темноте лежали в его номере голыми по пояс и курили сигарету за сигаретой, я никак не мог отделаться от ощущения, что не понимаю, где нахожусь: то ли в академии «Потомак», то ли в квартирке у Льва. Но Тому Кадди там было бы тесно — это человек-оркестр. Он не ждет ответа на свои вопросы, и не так-то легко отгадать, о чем он вообще спрашивает. Кто бы кого поборол на руках, Фрэнки Лейн или Перри Комо? Кристиан Диор совсем спятил или совершил гениальное открытие?

— А что такого сделал Диор?

— Вытащил вату из подплечников и запихнул в лифчики.

Подумывает уходить из галереи и вообще бросить искусство. Ради рекламы.

— Что? Будешь писать слоганы? «„Лаки Страйк“ — отличный табак»?

— Вот балда. Нет, я буду рисовать плакаты. Создавать образ будущего.

— Мне казалось, тебе нравится в музее. Кандинский, Эдвард Хоппер. А ты, значит, решил превратиться в Луэллина Эванса из «Рекламистов», который продает ничего не подозревающим хозяйкам косметическое мыло?

— Не мыло. Саму красоту. Секс, Бог и Отечество. — Томми выпустил аккуратное кольцо дыма и проследил взглядом, как оно поднимается к потолку. — На седьмой день Том Кадди создал Америку. И сказал Том Кадди: «Старик, да это хорошо!»

— Будь я верующим, вскочил бы сейчас с постели, пока в нее не ударила молния.

— Вот увидишь, дружище Шеперд. Типам, которые проводят избирательные кампании кандидатов в президенты, понадобятся рекламисты.

— Томми, ты сошел с ума.

— Я не шучу. Знаешь, сколько сейчас телеканалов?

— Штук шесть или семь.

— Двадцать.

— Кстати, как дела у твоего приятеля? Латиноамериканского Ромео с внешностью киногероя?

От вопроса у Томми испортилось настроение; он рассердился. Рамиро уехал. Нет, не в Пуэрто-Рико, а просто из города, подальше от света прожекторов и всеобщего внимания. Может, стал коммивояжером и торгует щетками. Поневоле задумаешься, как устроена вселенная Тома Кадди: солнце Рамиро закатилось, взошла звезда Гаррисона Шеперда. Томительный компромисс в борьбе с одиночеством. Том пообещал, что через месяц приедет снова, а может, и не раз. В золотой Ашвилл, как он выразился. Регулярные свидания за счет фирмы в «Гроув-парке», пока будет обхаживать Вандербильтов.

— Тебе повезло, что ты здесь живешь, — заметил он.

— Где? В Скверолине? При карантине?

— Да, Шеп, здесь — или в любом другом месте, где захочешь. Пишешь что хочешь, и никто не заглядывает тебе через плечо. Мы же в Нью-Йорке словно муравьи, которых подожгли через лупу, и теперь они корчатся в огне.

— Горящие муравьи. Громкое заявление. — Опершись на руки, я поднялся с постели. Пришлось совершить над собой усилие: сливянка дала о себе знать. Но усидеть на месте было невозможно, и я принялся мерить комнатку шагами. От Томми исходит энергия, словно ток. Я стоял в темноте у бойницы окна.

— Громкое? — удивился он. — Ты еще не слышал громких фраз. Типов с радио и телевидения. Продюсеры, точно жестокие мальчишки в школе, толпятся вокруг, чтобы посмотреть, как будут корчиться муравьи. Обвинения в заговоре, процессы над иностранцами. Как ты думаешь, сколько в Нью-Йорке тех, кто приехал из других мест? Город опустеет, как этот отель.

Казалось, Тому не хватает слов; редкий случай. Я слышал, как дышит гостиница: как натужно поскрипывают потолочные балки, как медленно журчит по трубам вода.

Томми закурил новую сигарету.

— Им даже не нужно доводить дело до суда. Однажды ты просто чувствуешь, что тебя припекло, а они уже тут как тут — собрались вокруг, наклоняются, чтобы получше рассмотреть, как ты будешь корчиться. Стоит твоей фамилии оказаться в списке — готово дело: входишь в комнату, и разговоры смолкают. Думаешь, мы ничего не знаем об эпидемии?

— Это же всего лишь продюсеры, Томми. Не верховная власть, на которую работает тайная полиция. Обычные люди, которые просыпаются по утрам, надевают костюмы, купленные в «Сирс Робак», и идут на работу, чтобы решить, кто сегодня получит тортом в лицо. Трудно представить, что они способны на такие зверства.

— Трудно представить, — Том цокнул языком, удивляясь то ли слогу писателя, то ли его наивности; кто знает. — Пастушок ты мой, что же мне с тобой делать?

Планеты и звезды вернулись на круги своя. Миссис Браун всю неделю работает, жизнерадостная как никогда, в новой кофте с оборками. Женский клуб снова включил ее в организационную комиссию, в основном потому, что она во время карантина продолжала отвечать на письма и звонки клуба. Большинство же добропорядочных дам страдали в одиночестве.

К концу месяца собираемся завершить работу над черновиком романа. Миссис Браун утверждает, что это моя лучшая книга, а ведь она еще не читала окончания. С названием прежняя карусель. Издательство, как всегда, настаивает на громком заглавии: «Великое падение, или Крах империи». Мне же хотелось оставить метафору. Миссис Браун в задумчивости сидела за столом, прижав к щеке карандаш, а потом сказала: «Помните, как в последний день мы сидели на вершине храма в Чичен-Ице? Светило солнце, а потом вдруг надвинулась туча, и все потемнело. То же место, те же храмы, но вдруг стало жутковато». Это ведь то, что вам нужно, правильно? Как это можно назвать?

210

ФДР — Франклин Делано Рузвельт, президент США.