Лакуна

Догадавшись, что они, вероятно, приехали посмотреть, как поживает и где работает сестра Вайолет, я настоял, чтобы их позвали в дом. В конце концов старшая сестра приняла приглашение, а мужчины остались курить трубки снаружи. Миссис Браун представила нас друг другу и попросила дать ей несколько минут, чтобы закончить недельную работу. Ну и сестра Партения! Странное создание, рассматривавшее гостиную с неменьшим любопытством, чем Колумб индейцев на острове Эспаньола. Уселась на стул, сжав колени и сложив руки на груди. В бесформенном платье до пят; на голове — черный платок. Перед таким крестьянским нарядом даже Фрида оказалась бы бессильна. От чая отказалась, причем довольно резко, как будто привыкла, что незнакомцы так и норовят ее отравить. Мы сидели друг напротив друга в тягостном молчании.

Наконец прозвучал вопрос:

— Чьих вы?

— Прошу прощения?

— Кто ваши родные?

— Мои родители уже умерли. У меня нет семьи.

Она медленно переваривала эту новость, как змея — свою добычу, а потом поинтересовалась:

— Сколько же вам?

— Тридцать.

За этим последовал целый ряд вопросов; каждый следующий терпеливо ждал своей очереди, чтобы наконец поплевать на ладони и, потирая руки, занять свое место.

— Вайолет говорит, вы из Мексики?

— Я там жил. Но родился неподалеку от Вашингтона. Моя мать мексиканка. Ее отец вел дела с американским правительством; так она познакомилась с моим отцом. Она была еще очень молода, и семья не признала ее брак.

Стоп. Хватит заполнять паузы болтовней, точно радиоведущий. Едва ли Партению это интересует.

— Ясно. — Молчание. — Что же заставило вас сняться с места?

Хороший вопрос. Перевести разговор на ее семью оказалось нелегко, но в конце концов Партения уступила и высказала интересное мнение о стремлении сестры Вайолет к самосовершенствованию: «Наша мать читала книги. Мы считаем, что от этого она заболела туберкулезом».

Повисло долгое молчание.

— Вайолет такая же.

Опять тишина.

— Вся наша семья в здравом рассудке. И только Вайолет забрала себе в голову эти бредни и выучилас. — Она сказала «выучилас», не смягчая конечную согласную; упрощенный вариант причудливого произношения ее сестры, лишенный блеска, который речь миссис Браун приобрела за двадцать лет конторской работы. — Мы боялис, что она кончит как та сумасшедшая. Женщина-врач, которая родилас в нашем городе.

— Элизабет Блекуэлл?

— Она самая. Вайолет прочла книгу о ней. Мать боялас, что она сбежит и выучится на лекаря.

— Наверно, вашей сестре было бы интересно этим заниматься.

— Навряд ли, сэр. Того и гляди угодила бы в геенну огненную.

— Из-за того что училась медицине?

— Да, сэр, из-за всех этих мудреных наук. Эти гордецы отвергают Божий промысел в сотворении мира.

В столовой, куда можно было заглянуть сквозь открытые двери, сидела, поджав губы, сестра Вайолет; к тому времени, когда она закончила разбирать почту, брови у нее доползли едва ли не до самых волос. Партения увела ее с собой, очевидно, убедившись, к собственному удовлетворению, что новый работодатель не покушается на сестрину добродетель и не поощряет интереса к наукам. Вообще такое родство помогает гораздо лучше понять миссис Браун — почему она одна в целом свете и такая же чужая всем в этом городе, как любой мексиканский парнишка. А может, и более, учитывая жгучее неприятие всяческих «премудростей». От корней не уйдешь: они проявляются в ритме ее речи, в скрытности. В необычайной любви к молчанию. Паузы Партении длились дольше и были гораздо значимее слов. Как выживет их язык в современном мире, где болтуны тараторят без передышки?

Мистер Линкольн Барнс, мой мистер Линкольн. Он желает мне добра. Сказал, что вторая книга сделает из меня «романиста», поэтому я просто обязан приехать в Нью-Йорк на встречу с редактором. Он и не догадывается, что об этом не может быть и речи. С тем же успехом он мог предложить мне сплясать с ангелами на булавочной головке: я бы не отказался попробовать, особенно если для этого не нужно выходить из дома. Но уступить — значит заранее проиграть войну. Начиная с самого моего заголовка, «Где орел разрывает змею». — Плохо, — сообщил он мне вчера по телефону. — Люди ненавидят змей.

Значит, тем более будут рады, если сидящий на кактусе орел разорвет змею на кусочки. Вот вам и готовый рисунок на суперобложку.

Барнс же предлагает назвать книгу «Пилигримы Чапультепека».

В понимании американцев «пилигрим» — субъект в ботинках с пряжками, молитвенно сложивший руки. И прочее, о чем и говорить неудобно, — подозрительное, как мыло марки «Икс».

Миссис Браун предложила в следующий раз поставить на титульный лист рукописи название, которое мне не нравится. Тогда, пояснила она, им придется поменять его на другое по вашему вкусу. Этой хитрости она научилась, когда работала на американскую армию.

Выставка «Передовое американское искусство» в эту самую минуту, упакованная в ящики, катит вперед на поезде в сторону Национальной галереи под присмотром Тома Кадди в качестве пастуха груза. А я ему так и не ответил. Томми, многообещающий юноша, смазливый, как Ван Хейеноорт, прекрасно осознает, как с пользой распорядиться своей внешностью; вероятно, он никогда не встречал отказа. Улещивал меня по телефону. Настаивал, что я просто обязан приехать в Вашингтон: ему крайне необходим помощник на случай непредвиденных осложнений в пути. После посещения выставки члены Конгресса созвали специальное заседание для ее обсуждения. И все, что Томми рассказывал про «Херст пресс», правда: миссис Браун сегодня принесла одно из их журнальных объявлений — репродукцию одной из «безобразных» картин с заголовком «Это куплено на ваши деньги!». Очевидно, рассчитывают, что покупающие их мыло домохозяйки сделают неизбежный вывод: лучше потратить деньги на мыло. Но в случае с миссис Браун их пропаганда провалилась — выставка ее живо заинтересовала.

Париж с Томми; боже, какое зрелище! (Он и в сумрачном товарном вагоне был ослепителен.) Но он, несомненно, поймет, что у меня здесь масса дел, рецензии, гранки и так далее. Хотя едва ли у него уложится в голове, почему о Вашингтоне не может быть и речи. Взглянуть на полотна модернистов, выпить со стариной Томом, помочь ему с отправкой картин. Миссис Браун терпеливо ждет, чтобы отправить ответ: да или нет. Вероятно, уже набросала оба варианта и только ждет приказа. Вот до чего она расторопна.

Сегодня днем мы снова обсуждали поездку — точнее, я говорил о ней. Признался в нелепом страхе перед путешествиями и появлениями на публике, за который сам себя презираю. Наверно, мое лицо напоминало портрет Дориана Грея. В конце романа, когда он рассыпался в прах.

Миссис Браун ответила тихим спокойным голосом, который словно взялся из другого времени — пожалуй, из детства посреди чертовых деревьев.

— Чего вы боитесь, мистер Шеперд?

Стояла тишина; было слышно лишь, как тикают часы в прихожей.

— Дурные мысли все равно будут приходить вам в голову, но незачем подвигать им кресло и предлагать присесть.

Вопрос решен, письмо отправлено. Миссис Браун предложила выход — свою помощь. Она поедет вместе со мной, обо всем договорится, закажет нам номера в гостинице под вымышленными именами, так что в холле не будут собираться девушки в носочках. Мы поедем на «родстере», она возьмет кошелек и будет платить за бензин, и по дороге не придется общаться с незнакомыми. Только с Томом, когда приедем в галерею.

Незаменимая миссис Браун. Она с самого начала прекрасно понимала, что дело не в гриппе. Но и представить себе не могла, что, когда она опирается на мою руку, многое становится возможным — даже прогулка по качающемуся мосту.

— Похоже, вам просто была нужна опора, — заключила она.

Бедолага Том. И сорок с лишним художников, которые тоже пострадают от этой истории. Но больше всего я переживаю за Тома. Он так хотел, чтобы выставка «Передовое американское искусство» состоялась, и не только из-за бесплатной поездки по Европе. А теперь ему приходится звонить в Париж и Прагу и объяснять, что картины не приедут. Их снимут со стен и продадут первому, кто предложит свою цену, чтобы Госдепартамент смог вернуть деньги налогоплательщиков. Босс задаст Томми взбучку. Говорит, картины О’Кифф уже ушли за пятьдесят долларов. Эта новость как соль на рану.