Лакуна

Какая разница. Вместо этого можно пробраться в библиотеку и наконец-то посидеть в тишине и покое. Почитать книгу. Уж во всяком случае, это интереснее шумной Кей-стрит. Таскаться хвостом за этим грубым верзилой еще хуже, чем играть в американский футбол. Идешь-идешь, никак не дойдешь, Борзой знает каждого встречного, причем не только мальчишек, но и мужчин. И всех ему надо хлопнуть по плечу, с каждым позубоскалить, а ты стой себе, как болонка, и жди. Так что толку, позовет он или нет?

Казармы опустели; почти всех ребят на лето разобрали по домам слуги в модных экипажах или матери на извозчиках. Забавно посмотреть, кто богат, а кто нет. В отсутствие родителей все мальчишки важничают, как особы королевской крови.

Завтра начинается настоящая работа, за деньги. Борзой называет это «ловлей жемчуга». Мыть посуду в столовке. Отец договорился, чтобы покрыть расходы на пансион за лето. Но сегодня днем в пустых казармах нечем заняться — разве что достать из тумбочки брюки и снова их сложить. Или завалиться на койку с «Одиссеей». Пока в дверях не покажется голова Борзого. Лопоухий, с улыбкой во весь рот и грошовой стрижкой.

— Здорово, книжный червь. Все в потолок плюешь, никак не оторвешься?

— А зачем мне отрываться?

— Сходить на кудыкину гору собрать помидоры. Сам-то как думаешь?

— Кей-стрит?

Улыбка исчезает, потому что голова парня скрывается за дверью. «Одиссею» можно открыть на любой странице, все равно на какой. Снова показывается ухмылка; Борзой вернулся. Отпрыск разорившегося семейства, чрезвычайно довольный собой. Ломит в паху, до того хочется снова увидеть эту улыбку и пойти за ней хоть на край света. Так мать, должно быть, ждет первой сигареты. И так любит мужчин. Вероятно. Но в данном случае это невозможно.

— Что нас не убьет, то покалечит, — приговаривает Борзой, надраивая на кухне кастрюли.

Президент Гувер попросил у министра финансов пять центов, чтобы позвонить другу. «Вот вам десять, — ответил министр Меллон. — Позвоните обоим».

Если верить Борзому, два миллиона американцев оказались на улице. Половина, должно быть, мальчишки, которым не повезло драить кастрюли за гроши и еду. Или фермеры. Радиомастера, учителя, няньки, а может, выпускники, которым нигде не нашлось работы. «Просто сердце кровью обливается», — признается Борзой. Он то злится из-за принятого Конгрессом закона о пособиях беднякам, то переживает из-за политики президента, потому что это Беспрецедентный Грабеж Казны. Так гласят заголовки новостей. Гувер утверждает, будто в стране не кризис, а депрессия: все погрузились в уныние и жалеют себя. Если нытики встряхнутся и улыбнутся, все тут же наладится.

На лето остались только двадцать два курсанта, и большинство живет дома. На двух крайних койках в длинной гулкой казарме только Борзой и Панчо Вилья; все остальные кровати пустуют. Ощущение как в больнице после эпидемии чумы.

У Борзого есть друг, который живет в лагере Армии вознаграждения. Никки Анджелино, двоюродный брат матери из Пенсильвании. Иногда Никки можно застать в палаточном городке, иногда нет. Там уйма народу, причем обитатели картонных хижин постоянно переходят с места на место. Впрочем, Никки Анджелино в лагере все знают. Он прославился тем, что, никем не пойманный, перелез через ограду Белого дома и оставил на пороге подарок Гуверу: медали за Аргоннское сражение и фотокарточку своей семьи. У Анджелино есть девушка, которую он называет женой, но в тонком коротком платье она выглядит совсем девчонкой. Чтобы прикрыть грудь, даже в жару носит ворованный зеленый свитер. Ребенка заворачивает в старые рубашки, порванные на пеленки. Он родился месяц назад, здесь, в лагере. Девушка не любит об этом говорить.

Сначала в нос бросается запах Армии вознаграждения: в лагере пахнет едой и испражнениями. Фу! От Борзого тут же прилетает подзатыльник.

— А что такого? Здесь воняет!

— Ничего, — в лагере Борзой легко раздражается.

— Что — ничего? Ты меня ударил!

— Ты сказал фу. Здесь тысячи людей, которые служили твоей родине.

— Моя родина — Мексика.

— Пошел к черту.

— Хорошо, они служили нашей родине.

— Здесь их жены и дети, им некуда пойти, не на что жить. Все, что им нужно, — чтобы правительство выплатило обещанное. А ты говоришь — фу.

— Что поделать, дерьмо воняет. Даже если оно из задницы героя.

— Знаешь, что пишут в газетах? Что демонстранты якобы недовольны уже полученными пособиями, хотя эти выплаты в семь-восемь раз выше, чем в других странах. Черным по белому в чертовой «Нью-Йорк таймс».

— Разве они уже что-то получили?

— Ничего. Как демобилизовались, гроша медного не видели.

— Почему же газеты пишут по-другому, если это ложь?

— Вот олух. Если президент лжет, то с какой стати газетам говорить правду? — Борзой нахмурился, высматривая в толпе Никки.

— Как может правительство отказаться платить, если они служили?

— Им выдали сертификаты ветеранов иностранных войн. Их нужно обналичить. А теперь из-за банковского кризиса им придется ждать еще десять лет. Когда их посылали на фронт, уговор был другой. Если Конгресс не может заплатить солдатам, нечего было объявлять фрицам войну.

— Логично.

— Видишь тех двоих за фургоном с хлебом? Они из ведомства по делам ветеранов, проверяют документы тех, кто пришел за бесплатным хлебом. Впрочем, они все равно никого не прогоняют. Говорят, что точно девяносто четыре процента.

— Что — точно девяносто четыре процента? Что твой старик и есть твой отец?

— Вот идиот. Я вчера с ними разговаривал. Это количество людей, у которых на руках документы о демобилизации из армии или с флота. Ну и жены ветеранов, у которых есть документы. Каждый пятый — инвалид.

Борзой решил поискать в районе складов. Семейные потихоньку перебираются со всем выводком туда, в старые кирпичные корпуса на Пенсильвания-авеню, — обживают дома, предназначенные на слом. Почти на каждом складском окне вывешены сине-белые флаги белья. Из распахнутых больших дверей навстречу гостям несутся дети — и запахи: еда, капуста, прелая обувь. Борзой пошел по Пенсильвания-авеню за фургоном с хлебом, надеясь отыскать Никки в толпе, облепившей грузовик.

Хлеб привозят из пекарни в Нью-Йорке, пояснил он; несколько ветеранов, у которых есть работа, покупают его в складчину и бесплатно посылают сюда. Несмотря на то что в газетах обитателей лагеря называют бунтовщиками. Помогать бунтовщикам непатриотично. Очутись здесь репортер, он бы понял, что бунтом и не пахнет. Здесь только Ник Анджелино, перемахнувший через забор, чтобы оставить на пороге фотографию своего ребенка.

Наконец показался Анджелино с буханкой хлеба и запеленутым младенцем размером с эту буханку. Он хотел было махнуть рукой, но побоялся выронить либо хлеб, либо ребенка. Борзой поспешил ему навстречу. Он обожает слушать рассказы Ника о стрелках в окопах, о газовой атаке и о том, как слепли солдаты. Аргоннский лес — словно фантастическая история, которую вместе пережили все эти люди, и в конце концов она привела их сюда.

Лето перевалило за середину. Вскоре армия мальчишек вернется и снова захватит школу, наполняя коридоры шумом. А пока дортуар — по-прежнему лагерь двух бродяг с товарняка. Борзой притворяется нищим, вывесив флаги Гувера, то бишь вывернув наружу пустые карманы. Иногда в шутку накрывается гуверовскими одеялами, то есть газетами. В жару сидит на койке в чем мать родила, поигрывая мускулами, как борец, и полночи что-то рассказывает, покуривая сигареты, которые стащил из офицерской столовой.

Сегодня пятый день после полнолуния, С сото Cristo; небо залито белой кровью. В спальне ни души, только Борзой сидит на койке голый, как Салли Рэнд, с таким самодовольным видом, будто понимает, до чего хорош. Глаза в глаза, не отводя взгляда, когда он откидывается на стену. Луна освещает клубы дыма над его головой, точно грозовые тучи. Там, где свет касается его кожи, Борзой кажется статуей из мрамора. Если бы не волосы на груди.