Мертвец

Поговорить? — спросил я без всякого энтузиазма.

Ну да... — Отец вдруг покраснел. — Поговорить. Серьёзно поговорить....

Отец отвернулся и увидел трубу. С «дурой».

Забавно, — сказал он, — человек на трубу залез... И кому только приспичило?

Да уж... Какой-то сам дурак...

Чего тянет? Приступал бы сразу к главному. Жутко не люблю длинных вступлений, они только всё ухудшают. И без того нервы из носа выпрыгивают, а он ещё тянет, тянет, тянитолкай какой.

Туда ведь просто так не залезть, — отец кивнул на трубу, — надо постараться...

Мы что, теперь будем обсуждать, как какой-то дурак на трубе котельной написал слово «дура»?

Ты хотел поговорить, — напомнил я.

Да, — кивнул отец. — Хотел... Нам надо поговорить. Может, пойдём по парку погуляем?

Ну пойдём.

Мы пошли. Сосновый парк тянется вокруг всего больничного городка, окружает его кольцом. Парк хороший, как лес, в грибные годы здесь даже маслята встречаются. А удобных тропинок так и не сосчитаешь. И скамейки полагаются.

Отец шагал первым, я за ним. Он всё молчал, потом вдруг остановился возле толстой сосны.

Тут, Никита, такое дело... — начал он. — Видишь ли, я серьёзно влип, да... С этой аварией...

Я молчал. Ждал, пока сам не скажет.

Я там напортачил. — Отец поморщился. — Послал Котлова, а он... ну, сам знаешь. В реанимации теперь. Вот... Комиссия приезжает разбираться. Поэтому мне... Поэтому так... Я тебя попросить хотел.

-Да?

Да. Да, хотел попросить. Я не знаю, сколько тут пролежу... Наверное, мне придётся тут задержаться...

У отца как-то нос даже задёргался. И щека. Тик, что ли? Сейчас, наверное, скажет.

Я хотел тебя попросить. — Отец, видимо, решился. — Об одном деле... Это очень важно для меня. Ты не мог бы для меня кое-что сделать...

Отец замолчал. В левом плече опять стало неприятно и холодно, но не вчерашняя ледяная капля, а настоящий тяжёлый орден вплавился в кожу.

Ты можешь мне здорово помочь, — тихо сказал отец.

Хорошо.

У меня проскочила дикая мысль — сейчас отец попросит раздобыть ему яд. Чтобы он мог уйти из жизни с достоинством, а не мучиться полтора месяца. И я тут же судорожно принялся думать, что мне делать? Рассказать матери? Попытаться отговорить? Подсунуть вместо яда глюкозу?

Помочь... Это может тебе показаться...

Он вдруг замолчал. Я ждал. Когда закончится. Всё это.

Отец шумно выдохнул:

Месяц, наверное, мне придётся проваландаться, а дров у нас нет...

Сказал он.

Вот так так! Оказывается, дело в дровах!

Что? — Мне показалось, что я ослышался.

У нас один мужик лежит, — отец с каким-то облегчением улыбнулся, — он в гортопе работает, говорит, что в августе дрова подорожают.

Дрова? — тупо спросил я.

Дрова сильно подорожают. А у нас дровяник пустой совсем. Вот я чего и хочу тебе сказать. Вы с матерью выпишите машины две... а лучше три — горбыля, потом возьмите у Сухорукого за бутылку пилу...

Ты что, об этом хотел со мной поговорить? — перебил я.

Ну да, — кивнул отец. — Об этом. Сам понимаешь, я могу тут проваляться долго ещё, я говорил, а горбыль лучше всего сейчас выписывать, когда подорожает, то уже поздно...

Он врал. Он явно врал. И мне обидно было, что отец меня за дурака держит. Он думает, что я не понял. А я ведь не был дураком, я понимал, что историю про дрова он придумал только что, у сосны.

А главного так и не сказал. И ещё я понимал, что если я сейчас буду его расспрашивать, то он и вообще ничего не скажет. Поэтому я сделал равнодушное лицо и сказал:

Дрова можно напилить. Только времени у меня мало, отработка у меня. А от Сеньки толку нету. А если дождь пойдёт? Погниют. Так что, может, не стоит выписывать?

Ну да... — Отец почесал подбородок. — Да, правильно. Молодец! Думаешь! Ну ладно с дровами, с дровами сам разберусь, хуже, если грибы пойдут...

Хуже, — согласился я.

Да... — Отец потянулся за табаком, но потом передумал. — Я в этом году думал лисичек килограммов сорок насушить... Ну, да потом уж. Как у вас дела?

Нормально.

Что вообще? Как Катерина?

Какая Катерина?

Да ладно, — улыбнулся отец. — Она хорошая девчонка.

Я промолчал.

У тебя как, серьёзные намерения? Или просто позажиматься?

Папаша лукаво мне подмигнул.

Уже небось тискаетесь? — ехидно спросил он.

Да нет... — зачем-то стал оправдываться я. — Мы вообще только ходим...

Да ладно. — Отец хмыкнул. — Ты знаешь, я в твои годы...

Мне пора. — Я остановил наметившийся было поток откровений. — Мне ещё надо там...

Отец улыбнулся. Я тоже улыбнулся. Сказал, что завтра зайду, и убежал. Прямо через парк ломанулся, башкой вперёд через две скамейки перепрыгнул. Бежал на остановку: возвращаться по Хлебопекарной улице мне совсем не хотелось, а вдруг там этот кретин оранжевый меня опять поджидает? А я сейчас зол, могу его ещё покалечить сильно.

К тому же я решил зайти к матери. Может, она что скажет? Её я хоть спросить смогу, ну, что на самом деле происходит.

А папаша молодец, лихо меня отшил. С Катькой. Чтобы лишних вопросов не задавал. Мастер.

Было уже два часа, и я как раз успел на автобус, добрался до «Дружбы» за пять минут. На ступенях скакали на горных велосипедах какие-то ребята, я их не знал, наверное, городские. Здорово скакали, как настоящие спортсмены. А один стоял перед доской с анонсом фильмов и снимал афишу на камеру. И хихикал.

Я пригляделся. У нас тут всяких шутников полно, любят афиши исправлять. Вместо «Город страха» получается «Хобот страха», вместо «Полночная жара» — «Полночная жаба», и всё в том же духе. А матери потом от департамента культуры втык.

Нет, всё в порядке, ошибок не было. И ничего весёлого вроде не было, кино как кино, что-то из репертуара Майкла Парэ. Видимо, именно это обстоятельство и представлялось парню весьма забавным, он щёлкал и щёлкал своей камерой, отходил чуть подальше и снова щёлкал. В прошлом году вот тоже один приезжал, фотограф. Снимал наших местных бомжей, а потом аж в Москве выставку открыл. Типа вот она, Настоящая Россия. Страна алкоголизма и близкородственного скрещивания. На фоне чахлых берёз. Большим успехом пользовалась выставка. А что, оно и понятно: на одного Зюзю посмотришь — полчаса хохочешь; когда Зюзя заходит в аптеку за боярышником, так ребята с другой стороны улицы перебегают — это же цирк настоящий. А этот парень, может, из афиш хочет выставку сделать, у нас сейчас свобода, каждый что хочет, то и делает. Хотя маловат он для художника, лет пятнадцать, наверное, тоже мне, работник культуры...

Этот работник культуры точно мысли мои просканировал, обернулся, подмигнул и тоже сфоткал. Я не знал, как на это реагировать, улыбнулся и направился в «Дружбу». Теперь окажусь на выставке. В Санкт-Петербурге. «Муроды России» — так выставка будет называться, спешите видеть.

В клубе было пусто. До вечернего сеанса ещё четыре часа, никого нет, лишь плёнкой горелой пахнет да где-то ведро железное брякает. Я пошёл на этот бряк и увидел мать. Она мыла пол. Зачем тут пол мыть? Всё равно приходит полтора человека. Но мать моет пол каждый день. Наверное, это ей значимости придаёт. Вообще пол должна обихаживать Сарапульцева, но у неё всё время что-то болит. Вот мать и моет.

Старается.

Привет, ма. — Я чуть не поскользнулся, пол был уж слишком чистым.

Привет. — Мать выпрямилась и сразу перешла к делу. — У отца был?

Был.

Ну и что? — Она поглядела на меня исподлобья. — Поговорили?

Значит, она специально к отцу сегодня не пошла. Чтобы не мешать нам, чтобы оставить нас, так сказать, наедине.

Поговорили.

И что?

Я думаю, справлюсь.

Ну и хорошо... Это хорошо. Конечно, это тяжело...

Да я справлюсь. Делов-то, машину дров перепилить. В прошлом году две перепилили...

Каких дров? — Мать остановилась.

Из-под швабры поползла грязная лужа.

Как каких? Горбыля соснового. Я даже один справлюсь...