Страница 61 из 79
Но он обязательно должен был закопаться в снег, заметив, что прошел мимо. С ним уже однажды так было, и все обошлось благополучно. Где-нибудь в снегу Андреас должен был вырыть углубление и улечься спать, свернувшись калачиком, как собака. Где-нибудь под снегом, неподалеку от домашнего очага он уснул навек, покинув ее и детей. Ионну и Нильса. Она не сумела его найти. Она не нашла его. Вот наступит оттепель… Всю зиму мысли ее останавливались, дойдя до этой точки. Она вновь увидит его, и лишь тогда его смерть станет для нее явью, а до тех пор надо ждать. Ждать. Бездна так близко, что можно до нее дотянуться.
Ну а потом, после того, как она его увидит, что тогда? Потом, когда это будет позади и она станет вдовой? Вдовой?
Умом Марта понимала, что у нее нет больше мужа, что никогда уже Андреас не будет ходить, или стоять, или лежать рядом с ней, но сердцем она не могла этого принять. Оттепель — вот рубеж, дальше которого не шли ее мысли. Ничто в мире не существовало, кроме снега и ожидания весны. Она даже горя не чувствовала, для нее не настало еще время горевать, она не чувствовала ничего, ибо внутри у нее был снег, один лишь снег, все остальное умерло, когда ей пришлось сдаться. Андреас все еще там. И уже вот-вот пробьет час выйти и встретиться с ним.
У нее за спиной беззвучно дышат Нильс и Ионна. В сознании Марты мелькает мысль о детях. Как же с ними? А как с ней самой? Но они-то живые, она видела, как они ходят от дома к хлеву и обратно, быстро, тесно прижавшись друг к другу. Они живые, и им страшно. Как же с Нильсом и Ионной?.. С крыши катятся капли.
Но нет, Нильс и Ионна — это все не то, она и Андреас — вот что главное, от этого никуда не деться, с этим надо как-то разобраться, кончить. Ведь у нее всегда было предчувствие, что у них с Андреасом все слишком хорошо, чтобы долго продолжаться, что это скоро оборвется, разве не так? Или она просто боялась? И не это ли тайное сознание виною тому, что, когда надо было действовать, у нее опустились руки и она сдалась? Потому что в глубине души считала, что все равно ничего не поправишь?
Неужели она действительно сама, по собственной доброй воле признала свое поражение еще до того, как оно стало окончательным? Или так уж заранее было предопределено, что она его не найдет? А что если она втайне, скрываясь от самой себя, желала этого? Из страха? Раз ей так или иначе суждено его потерять? Нет. Нет. Не может быть, это неправда. Марта прислоняется лбом к холодному стеклу, не может быть, что она во всем виновата. Но она должна была удержать его, не словами — что проку в словах? — руками, телом своим обвиться вокруг него и не пустить, не дать ему уйти, почему она этого не сделала? Ничто не могло бы удержать Андреаса, и все же разве не должна была она хотя бы попробовать? Ведь ее молчаливый страх уже тогда означал, что она от него отреклась, отпустила. Он же ушел.
Коровы, сказал он. Что ж, они уцелели, их она сохранила. Да разве это было важно? Две самые обыкновенные коровы, как все другие в округе, зато после бурана им цены не стало, так дорого за них заплачено. Какова цена корове? А задавался ли кто вопросом, какова цена человеку? Ну да, без коров им пришлось бы тяжело, а теперь разве легко? Теперь не тяжело? После бурана Марта ни разу не видела своих коров, она ничего не видела, один только снег — белый сыпучий порошок, — потом он стал серый, грязный, а теперь начинает растекаться водой.
Каждое утро, как только сделается светло, она идет к окну посмотреть… посмотреть, не показался ли Андреас, и с каждым днем ей становится труднее. Она чувствует: теперь скоро. В глазах лихорадочный блеск, руки на подоконнике беспокойно дергаются, с каждым днем нарастает страх, и все больше нужно усилий, чтобы подойти к окну. Она знает, теперь этого можно ждать когда угодно. Сегодня. В любой момент.
Марта не пыталась заранее представить себе, что она будет делать, когда наконец увидит его в снегу. Это сразу станет ясно, ведь все мгновенно изменится.
Но потом ей придется спуститься в долину, кого-нибудь позвать. Чтобы пришли помочь, так принято. Да чем они ей помогут? Ведь Андреас будет уже мертв, и разве может тут кто-нибудь помочь? Или утешить? Только похоронить они могут. Закопать его в землю.
Они живут на отшибе, зимой всегда отрезаны от остальной части долины, глубокий спуск опасен даже для хорошего лыжника. Обычно они спускались, лишь когда снежные обвалы больше уже не грозили. В этом году ей рано придется идти.
В то утро, когда она заметила темное зияние в снегу, у нее затряслись руки, пришлось крепко сцепить пальцы, чтобы унять дрожь. Руки холодные как лед. Все тело холодное как лед, а сердце колотится гулко, стук отдается в висках. Это дальше от дома, чем она предполагала, и не в той стороне. Между домом и лесом. Так далеко он зашел. Андреас. Марта бегло оглядывает себя, надо переодеться, она не может идти в тряпье, которое проносила не снимая всю зиму. Нет, она не может пойти в таком виде.
Нильс и Ионна приникли друг к другу и, сжавшись в комок, затаив дыхание, следят за ее лихорадочными движениями. Ужас застыл в их глазах, но Марта их не замечает. Она не видит их. Ей надо торопиться, скорей, надо торопиться. Воскресное платье, оно подойдет, руки дрожат, она никак не может застегнуться. Он там, в снегу. Ей надо торопиться. Да, еще волосы — о, эти волосы, она столько времени их не расчесывала — пригладить ладонями, она не может больше ждать, повязаться платком. Платок. В последнюю минуту, почти уже за дверью, вдруг вспомнила про псалтырь и закружила по комнате. Засновала взад и вперед. Скользнула диким невидящим взглядом по детям — мертвенно-белое лицо, обрамленное черным платком, выбившаяся прядь, ярко-красные пятна на щеках — и исчезла. Дверь раскачивается от толчка, незатворенная.
Марта глотает ртом воздух, с трудом прокладывает себе дорогу через мокрый снег, ветер бьет ей в лицо, заставляя дышать часто и натужно. В другое время она с наслаждением вдыхала бы острый аромат весны, сейчас, после месяцев сидения взаперти, он кажется ей чересчур жгучим.
Как потемнела на нем одежда! От долгого лежания? Снег полупрозрачный, заледенелый, в глубине слышится местами бульканье сочащейся в землю воды. Марта медлит. Поразительно, до чего потемнела одежда. Потом наклоняется и перевертывает его. Андреас. Его лицо…
Она с криком отшатывается назад. Это не Андреас. Нет, ничего похожего, это совсем никакой не Андреас. Зажав рукою побелевшие губы, она устремляет на мертвого безумный взгляд выкаченных глаз. Чужой человек, она впервые видит его. Это не Андреас.
Внутри у Марты что-то надломилось — сухой, затвердевший до бесчувствия столбик из белого порошка рухнул и растекся слезами. Где же Андреас? Всю нескончаемо долгую зиму готовилась она к встрече с ним — и вдруг не он, чужой. Горестное разочарование, смешанное с облегчением, всколыхнулось и бурно разлилось, затопляя все на своем пути, потерянно и недоуменно смотрит она на покойника, оказавшегося на месте Андреаса. Как он сюда попал? Она была так уверена, что это Андреас! Но где же он тогда, почему это не он?
Незнакомец… Из лесу, что ли, шел на огонек у них в окне? У нее в окне? Может, она как раз потушила свет, а он, может, устал к тому времени. Но когда? Сколько он здесь пролежал?.. У Марты такое ощущение, словно незнакомый человек своим присутствием осквернил что-то, что было между ней и Андреасом, принадлежало им одним. Часы, проведенные у окна, думы, снег, да, и снег. Где же ей теперь искать Андреаса? Она затравленно озирается по сторонам среди пронзительно-хмурого ненастья… Прикоснулась к чужому, незнакомому человеку — непроизвольным движением она отирает ладони о платье, — что ему надо было от них? Или просто заблудился? Откуда ей знать, она устала, она бесконечно устала, вот и все.
Но как же так, это оказался не Андреас! И опять в ней все возмутилось, снова прорвалась душа тем же яростным отчаянием, с каким она после бурана крушила сугробы вокруг дома, той же бессильной жаждой сделать невозможное. Уже нет позади месяцев томительного ожидания, а будто лишь вчера он докинул ее, и надо торопиться, торопиться, а то будет поздно. Найти его, поскорее найти, он же где-то здесь, под снегом.