Страница 21 из 79
— Там рожает женщина! — кричали оба прямо в ухо одуревшему врачу. — Человек умереть может!
— Может, двое сразу! — добавил Грегерсен.
— В чем дело? — воскликнул Эйнар Бенедиктссон. Он вскочил с дивана и, заспанный, позевывая, чесал в затылке. Как только поэт уразумел, в чем дело, глаза у него загорелись.
— Бьёрн пьян в стельку, — сказал он. Давайте разденем его и вынесем на палубу!
Стянуть одежду с почти раздетого врача не представляло никакого труда. Трое мужчин выволокли мохнатое богатырское тело на морозный воздух, на палубу с наветренной стороны. Доктор, хохоча диким басом, несколько раз попробовал встать прямо, но тотчас же опять обмякал, и его нужно было держать под руки, чтобы он не грохнулся о палубу.
— Принеси-ка лохань! — приказал поэт, а когда стюард заколебался, заорал ему в ухо: — Какого черта ты стоишь? Тащи, говорю, лоханку!
Стюард схватил ведро с водой и передал разгневанному поэту, а тот в один миг окатил врача с головой, нимало не думая о том, что его собственной одежде тоже достается. Тут медведь[2] начал оживать, рявкнул не сколько раз, затрясся, засопел и зафыркал.
— Ну, какого вам дьявола надо? — простонал он. Уже рождество?
— Рождество! — крикнул поэт. — Дева днесь младенца рождает. А ты должен ему помочь появиться на свет божий и живо! Понял теперь?
Доктора отвели назад в салон и растерли банным полотенцем, он чихал и отплевывался, но вдруг по-трезвому кашлянул и нахмурил брови. Теперь он пришел в норму и, накинув халат, поспешил за стюардом.
В полной тишине поэт хватил единым духом полбутылки. Машинист вернулся к своему пасьянсу. Часовщик проснулся. Он сидел на диване, держась обеими руками за живот. Вид у него был страдальческий. Поэт налил ему стакан.
— Милый! — сказал он ласково и, повернувшись к Грегерсену, прибавил: — Балтазар-то у нас заболел. Его надо отправить вниз и оперировать.
— Неужто так опасно? — спросил машинист и смешал карты в кучу.
— Рак! — вздохнул Балтазар и приподнял стакан.
Роды были не из легких. Доктору Хельгасону понадобилось все его уменье. Давидсен помогала ему, подавая воду, полотенца и лекарства из судовой аптечки. Положение казалось критическим. Худенькое тело Марии корчилось и металось от приступов боли, как шхуна, попавшая в аварию. Давидсен, хоть она и всякого насмотрелась в жизни, чуть в обморок не падала, видя, какая уйма крови хлещет на усердно работающие руки врача. У девушки не стало голоса, из глотки у нее вырывались жуткие сиплые хрипы. Она прикусила язык, и струйка алой жидкости выползала из уголка рта.
— Может, сделать ей укол? — спросила горничная.
— Нет, — сказал врач, — подождем.
В коридоре оба юнги прислушивались к тревожным звукам, доносившимся из каюты горничной. Роберт подкрался к двери и заглянул в щелку, но тут же отскочил и бросился вверх по лестнице. Йохана охватил тот же панический страх, и он помчался вслед за Робертом. Он разыскал его — одного — в пустой кладовке.
— Что с тобой, Роберт? — спросил ошеломленный Йохан.
— Кой черт просил тебя приходить сюда и шпионить за мной? — ответил Роберт. — Неужто нельзя нигде посидеть спокойно?
— Как по-твоему, она умрет? — прошептал Йохан.
— Ясное дело! — сказал Роберт и отвернулся. — Ясное дело, помрет, сплошь одна кровь.
— Чего вам тут надо, ребята? — раздался позади них голос. Это был Йосеф, кок. Он стоял в дверях камбуза, держа в одной руке стеариновую свечку, а в другой — псалтырь.
— И с рождеством-то не поздравите!
— С рождеством Христовым, — сказали юнги в один голос.
Повар поставил свечку на стол, сунул псалтырь в карман и достал бутылку портера.
— Выходит, дело-то дрянь, — сказал он и шумно отхлебнул черного пива, — выходит, дело дрянь, ежели никто на пароходе, ни едина жива душа, ни одна сатана, и не вспомнили, что нынче за вечер такой, а вернее сказать, ночь! Шатаются туда-сюда, прах их побери, ровно нехристи или гробы повапленные, господи, прости мне мое прегрешение! И пяти минут не нашлось, к примеру взять, на рождественский псалом. Вот штурман, человек он ведь рассудительный, а не пойму, что с ним. А нынче ведь святая ночь, прости господи, самая, может, рассвятейшая на весь календарь.
Кок сел на табуретку, потянул опять из бутылки и вытащил из кармана книжку. Его карие глаза были обведены красной каймой; цвет у них был тот же самый, что и у темного липкого пива.
— Но уж коли вы оба здесь, — продолжал он, перелистывая псалтырь, — так давайте споем стихиру, стихирочку совсем крохотную споем, а? Вот отсюда: «Святая ночь, благая ночь!»
Он умоляюще посмотрел на мальчишек.
— Да ведь не ради меня, черт вас побери! Я-то уже пел у себя в кладовке. Ради вас споем. Начинайте!
Он протяжно запел. Мальчишки со страхом смотрели на него.
— Ну, чего вы еще ждете? — прервал сам себя кок. — Что вы, слов не знаете? Нехристи вы, что ли? Начинайте, черт вас… прошу прощенья! Нечего попусту время терять. Стих этот во всех портах, по всей земле знают, не так, что ли? Ладно, нет так нет! Хватит с меня!
Он захлопнул псалтырь и закурил сигарету.
— Я вас уговаривал, — сказал он, — предупреждал, а вы как знаете.
Он опять отхлебнул пива, сделал несколько долгих затяжек и посмотрел на мальчишек кисло-сладким взглядом. Бледно-одутловатые щеки его задвигались. Он зажмурился и сказал, перекатывая сигарету в толстых губах:
— Я вам не проповедь читаю, это мне не подобает. Но все-таки подумали бы вы о вечном. Жизнь, она недолгая, и грязи в ней… И верно, что она юдоль плача, чистая правда! Да и то сказать, за каким чертом мы все существуем? Отвечайте-ка! Есть да пить? Путаться с дрянными суками? Тварь живую убивать да жрать, когда она, скотина-то, что и говорить, куда лучше и честнее нас?
Кок допил бутылку; он разгорячился от собственной речи, красные пятна выступили у него на скулах. Он погасил окурок о подошву и швырнул его в мусорное ведро.
— Н-да! — сказал он. — А какая, спрашивается, разница между сопливым младенцем и поросенком? Я вас спрашиваю! Какая разница между девкой и свиньей? Что та, что другая голодные и беспутные. Что у одной — мясо, бока, сиськи, кровь, да желчь, да моча, то и у другой. Грех, парни, он всякую тварь одолевает.
Слезы навернулись на глаза кока. Лицо у него перекосилось.
— Да вы не подумайте, что я себя каким-то особенным считаю. И я такой же, однако изо всех сил стараюсь каяться, чтобы не угодить совсем в пекло. А если вы не будете так же делать… Эй, эй, ты куда это, Роберт?
— Меня тошнит, — ответил Роберт.
— И меня тоже, — сказал Йохан.
Кок тяжко вздохнул и закурил новую сигарету. Пожав плечами, он сказал, словно обращаясь к пустоте в светлой, чисто вымытой кладовке:
— Так вот оно всегда и бывает. Получай, когда людям добра хочешь.
В каюте горничной роженица боролась за две жизни. Пот и слезы катились у нее по щекам, как дождь по стеклу, а крики ее стали беззвучны. Силы гибели и творения схватились не на живот, а на смерть в тесной каморке и бились вечным неукротимым боем за владычество над миром.
— А может, все-таки впрыснуть ей? — умоляюще спросила Давидсен.
— Подождем, — ответил врач.
Стюард, официант и оба юнги стояли в коридоре. Прислушивались напряженно и молча. Немного погодя на трапе появился штурман Странге; обветренное бородатое лицо его было мрачно.
— Почему так тихо? — спросил он шепотом.
Стюард пожал плечами, избегая его взгляда. Оба юнги смотрели на него не отрываясь, и в глазах у них полыхал страх.
Из кухонных сфер доносились обрывки пронзительного блеющего пения.
2
Имя Бьёрн и в датском и в исландском языке означает «медведь».