Страница 17 из 79
Неопытной ее, во всяком случае, не назовешь, так-то.
— Но все-таки, если я бедный, что тогда? — спросил он, вот черт, любопытство его было задето.
— Вам могла бы попасться девушка, которая пожалела бы вас и помогла бы вам…
Нет, она явно была не такая, как все.
— А вы могли бы представить себя на ее месте?
— Если бы я была из таких… Возможно… Ведь среди них тоже встречаются добрые…
— Черт побери, — пробормотал он: он в жизни не слыхал ничего подобного.
Вот они — доброта и простодушие, степень которых превышает норму, дозволенную полицией.
— Отчего же вы все-таки здесь ходите?
— Нет, вы мне не поможете, — снова сказала она. — Вам этого даже не понять, вы еще слишком молоды…
И она второй раз взглянула на него, до этого она шла, опустив глаза в землю.
— Я брожу здесь, — начала она все-таки, и голос ее зазвучал еще более мрачно и грустно, — потому что не могу вернуться домой…
И объяснила. Она замужем, у нее двое детей. Ее муж пьет, когда он напивается, а это бывает каждую пятницу, он выгоняет ее из дому и ей всю ночь приходится бродить по улицам.
«Вот черт, — подумал он, — этого еще недоставало». Он заметно остыл.
— Ну и ну, — пробормотал он и, чтобы не молчать, спросил: — И часто это с ним бывает?
— Только когда напьется, вообще-то он добрый и после всегда раскаивается… Детей он никогда не бьет, только меня. Их он никогда не выгоняет…
— Так вы и ходите по улице?
— Да, так и хожу по улице. — Она повторила его слова. — Хожу и грущу… Но вам этого не понять, вы не знаете, что такое горе; это понимает только тот, кто сам его испытал.
Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь произносил слово горе так, как она, выговаривая каждую букву удивительно правильно и отчетливо. Ему стало не по себе.
— Почему же вы его не бросите?
— А что станет с детьми?
— Детей отдадут вам, если вы обратитесь в полицию…
— А… а… в полицию, — произнесла она так, словно это было уже совсем другое дело. — А что станет с ним?
— С ним? — Вот черт, неужели она совсем рехнулась? Испытывать сострадание к такому типу. Кто знает, может, она и в самом деле слегка тронутая?
— Нет, — сказала она, — этого я не могу.
И продолжала:
— Вам меня, конечно, не понять… И глупо, что я вам говорю об этом… Вообще-то я не имею обыкновения откровенничать. Но мне было так грустно, когда вы подошли… Никто не понимает, каково мне. Чтобы понять меня, человек сам должен пережить нечто подобное… Я испытываю сейчас горе, настоящее горе…
Голос ее зазвучал еще мрачнее; черт побери, он звучал так, словно все, что она говорила, было истинной правдой.
— Но мне все-таки непонятно, почему вы его не бросите?
— Да, — сказала она, нисколько не удивившись и опять соглашаясь с ним, — конечно, вам это непонятно… Да и почему это должно быть понятно? Если бы люди понимали такие вещи…
Его раздражало, что она принимает его за молокососа, она вообще начала раздражать его и надоела ему своими жалобами.
— Разумеется, это любовь, — сказал он ей, — великая любовь.
Она ответила:
— Да, конечно.
Они вышли на перекресток.
Черт побери, не мешало бы уже как-нибудь отделаться от нее.
— Вы, наверно, живете недалеко? — спросила она.
Интересно, что кроется за этим вопросом?
— Нет, черт побери, я живу в центре.
— Что же вы делали в этих краях так поздно?
Вот черт, ну и вопросик!
В то же мгновение он увидел такси. Свободно?
Он окликнул шофера.
Такси затормозило и остановилось немного впереди.
Надо ей дать что-нибудь или нет? Но ведь она все равно отдаст деньги мужу, чтобы он пропил их и…
— Ну что ж, пока.
Он заспешил к такси.
Шофер с удивлением взглянул на него — наверно, думал, что она тоже поедет.
— Нет, нет. — Он покачал головой и сел в машину. — Произошла ошибка.
Он с удовольствием развалился на сиденье и закурил сигарету.
Ну и вечерок!
Боже милостивый!
Жить с мужем, который тебя бьет и выгоняет ночью на улицу каждый раз, как напьется… И называть это любовью!
Вот черт, да от этих слов уши вянут!
А может, это все бабьи сказки, может, она надеялась выколотить из него десятку?
Нет, черт побери, в ней было что-то искреннее, что-то…
Бр-р!
Ну и вечерок!
Сначала этот болван поэт, решивший, что он жаждет издать его дерьмо, и жена поэта, которая и того чище — говорит о своем муже, словно он какое-то чудо!
А потом эта с ее болтовней о горе и любви…
Он пожалел, что не сел рядом с шофером.
После такого вечера ему было просто необходимо поговорить с разумным человеком, чтобы хоть немного поднять настроение.
Карл Эрик Сойя
Мировая слава
Перевод А. Сергеева
Нас было только двое в трамвае — мой сосед и я, и мы скучали, я во всяком случае. Но квартал, по которому мы проезжали, совсем и не располагал к веселью. Это была одна из тех грустных, прозаических окраин, которые рождают мечтателей и фантазеров.
Сосед мой был самый обыкновенный человек, если судить по виду. Среднего роста, средней полноты, среднего ума, средних лет. Он был немного похож на меня самого, и я решил, что, как индивид, он совсем не интересен. Но мне пришлось изменить свое мнение, когда он неожиданно сообщил:
— Наконец-то я понял, как прославиться на весь мир.
Я остолбенел. И не потому, что он заговорил со мной, не представившись — я ведь не швед, — и не потому, что передо мной, кажется, был сумасшедший, — ведь и среди моих знакомых есть такие. Нет, я остолбенел, потому что… Впрочем, лучше мне помолчать. Слишком много у меня недругов, не стоит мне раскрывать тайны своей души. Я немного успокоился и сказал:
— Забавно. И как же вы собираетесь это сделать?
— Дело в том, что я готовлю цирковой номер, — ответил он, — а, как известно, великие цирковые номера всегда завоевывали мировую славу.
Я кивнул.
— Вы правы. Грок, братья Ривельс, Баггесен…
Мой спутник продолжал.
— Я готовлю феноменальный номер, — сказал он. — Вот сейчас я сидел и думал. Теперь мне ясно все в деталях, и если вам интересно…
— Еще бы.
— Но вы, конечно, не злоупотребите моим доверием?..
— Ну, что вы! Фокусов я не краду.
— Так слушайте… Сначала выходят два помощника с реквизитом. Они в ливреях. Я много думал, в каких ливреях: в красных или зеленых, но все же склоняюсь к тому, что они должны быть в зеленых. Красный цвет — это слишком избито. Так вот, темно-зеленые ливреи с золотыми галунами.
— Очень эффектно, — вставил я. Мне хотелось показать, что я внимательно слушаю его.
— Реквизит, — продолжал он деловито, — состоит из стола, аквариума, десятка золотых рыбок и десятка головастиков. Золотые рыбки и головастики — в аквариуме из пластмассы, чтобы он не разбился. Придется, наверное, заказать в Америке.
Служители вносят стол, аквариум стоит на столе, а рыбки и головастики резвятся в аквариуме.
Установив стол в центре манежа, помощники уходят.
— Не помню, сказал ли я, что в аквариуме должна быть также и вода, но вы, наверное, и сами догадались.
Я кивнул. Конечно, догадался.
— Потом выхожу я.
Правда, мне еще не совсем ясно, в чем я буду, во фраке или в обычном костюме. Все же думаю, что остановлюсь на костюме. Да, костюм чуть поновей, чем этот. — Он взглянул на измятые жилетку и брюки. — Но ничего особенно дорогого или слишком нарядного. Представляете, как это ошеломит — слава, богатство и такая скромность в одежде.
На остановке мой сосед смолк: видимо, он боялся, что кондуктор проникнет в его великий замысел.
С передней площадки в вагон поднялся рабочий, и мы снова тронулись.
— Я кланяюсь, — продолжал мой попутчик, — с достоинством, но учтиво. И номер начинается. Оркестр затихает. Понимаете? Почти весь номер должен идти в тишине. Тогда зрители сразу почувствуют: это нечто невиданное!