Страница 96 из 115
Печатая прямо на машинке или диктуя, подчиняешься ритму механизма, будь то пишущая машинка или магнитофон. Даже вопроса не возникает, чтобы остановиться, перечитать или прослушать последние фразы, внести исправления либо неспешно шлифовать высокохудожественные пассажи, которые потом войдут в школьные учебники.
В конце концов я поймал себя на том, что поддаюсь этой склонности. Правда, печатая с черновика, я был вынужден выбрасывать кое-какие ненужные слова, наречия, предложения, возможно, изящные, но абсолютно безжизненные.
И вот постепенно я оставил карандаши и возвратился к старому методу импровизации прямо на машинку. Но должно быть, во мне сохранилась тоска по этому нелегкому труду, потому что карандаши в медном стакане всегда стоят у меня на столе, хотя я давно уже не пользуюсь ими.
В связи с тем что я завещал Льежскому университету рукописи и все французские и иностранные издания моих книг, мне предоставилась возможность пробежать перечень написанных мною романов.
Я с трудом решаюсь рассказать о своей реакции. На самом деле она прямо противоположна той, какую можно представить себе. Вместо того чтобы порадоваться многим тысячам страниц, написанных за пятьдесят лет, я, прямо скажу, ужаснулся. Тем более что никогда не перечитывал ни один из своих романов, равно как ни один из томов «Я диктую». Я не имею в виду те два или три дня, которые после окончания книги посвящал общему ее «причесыванию».
Что же такое эти десятки тысяч строчек, написанных мелким почерком или отпечатанных на машинке? Это десятки тысяч часов, проведенных в одиночестве в кабинете; когда я выходил из него, одежда у меня была мокрая, словно я вылез из воды.
Стоило ли все это таких трудов? Не стану-ка лучше задавать себе вопросов, на которые, боюсь, пришлось бы дать отрицательный ответ.
Впрочем, какое это имеет значение. Эти рукописи, эти книги — едва ли не большая часть моей жизни, и я не жалею об этом. Верней, жалею настолько мало, что пять лет назад, едва успев объявить, что больше не буду писать романов, я тут же купил магнитофон и с тех пор диктую, диктую, диктую…
Преимущество магнитофона в том, что можно диктовать, удобно устроившись в кресле, а не закрываться в кабинете с грозной надписью на двери «Do not disturb».
8 декабря 1978
«Когда вы хотите сказать «идет дождь», говорите «идет дождь»».
Эту сентенцию, дошедшую до нас сквозь века из времен Людовика XIV, я повторял сотни раз — и в этих книгах, несомненно, тоже. Мои дети тоже слышали эти слова, которые мне хотелось вложить им в головы, однако отвечали неопровержимым аргументом:
— Когда я пишу просто, учитель ставит мне плохую отметку.
Вспоминаются мне и другие фразы, которые мы с горем пополам заучивали в начальной школе у братьев миноритов, а потом у отцов иезуитов.
Например:
«Чешуи змей, у нас шипящих на челе…»[155].
Кажется, полагается восхищаться этой стилистической фигурой из Расина, название которой я позабыл.
При чтении этого стиха в полный голос должно возникать ощущение змеиного шипения над головой.
Нас заставляли учить стихи и более приподнятые, чтобы не сказать выспренние:
«Глаз из могильной тьмы на Каина глядел»[156].
Этот стих уже куда ближе нашему времени и принадлежит Виктору Гюго, не боявшемуся высоких порывов и дерзких сравнений.
Правда, я всегда терпеть не мог сравнений. В так называемой изящной словесности прямо-таки положено, упомянув какой-нибудь предмет, человека, его глаза, рот или, скажем, голубое небо либо закат солнца, сравнить этот хорошо всем известный объект или явление с чем-нибудь таким, что, как правило, неизвестно большинству читателей.
«Глаза ее оттенка аметиста…»
За свою жизнь я покупал довольно много драгоценностей, но оттенок аметиста назвать не способен.
В сущности, смысл сравнения, особенно в поэзии, почти всегда заключается в том, что при описании знакомой и известной всем вещи ее сопоставляют с чем-нибудь настолько редкостным, что приходится лезть в словарь.
К счастью, отец Раншон, мой учитель литературы в четвертом классе, на благо мне продолжавший вести ее и в третьем, не позволял нам впадать в эту крайность.
Кстати, он был страстный поклонник Ламартина и, читая нам его стихи, буквально впадал в экстаз: на глаза у него наворачивались слезы, губы дрожали.
Уже года три-четыре, а может, чуть больше Лозанна взята в кольцо новыми супермаркетами, где торгуют не консервами и спагетти, а мебельными гарнитурами. Впечатление такое, что ежемесячно открывается новый магазин, и почти в каждом объявлено, какую площадь он занимает. Счет, как правило, идет на тысячи квадратных метров. И у них есть филиалы во многих городах, например в Монтрё, Вевё, Аваншё, Нионе и т. д.
Магазины конкурируют между собой и не скупятся на рекламу, занимая под нее в газетах иногда целые страницы.
Я старательно изучал рекламные картинки, которые должны соблазнять нас, и ни разу не увидел мебели, что была бы просто мебелью.
Даже сами названия гарнитуров для столовых, гостиных, спален чрезвычайно красноречивы: «Тюдор», «Викторианский», «Деревенский французский», «Деревенский бернский», «Луи-Филипп», «Людовик XVI», «Людовик XV» и так вплоть до средневековья.
Самое забавное, что мебель, именуемая деревенской, вовсе не отличается простотой и напоминает декорации пьесы, поставленной в театре провинциального городка.
Со стыдом признаюсь, что какое-то время я тоже разделял общее пристрастие к стильной мебели и всяким завитушкам. В ту пору я бегал по антикварным магазинам, покупая, например, мебель в стиле Людовика XV с гнутыми ножками, с массой бронзовых или медных украшений, с инкрустациями, нарушавшими текстуру дерева.
Несомненно, это был вкус маркизы Помпадур. Не будем ей за это пенять, однако мне думается, что подобная мебель не вяжется с современными квартирами, и я плохо представляю себе человека в джинсах, сидящего в золоченом кресле с обивкой тонкого шелка.
Когда появился автомобиль, сперва не знали, какую форму ему придать, а поскольку авто являлось наследником колясок, они и послужили ему за отправную точку. Даже фонари первых автомобилей были скопированы с фонарей фиакров, недоставало лишь кнута в руках шофера.
Сколько понадобилось лет, чтобы добиться простоты линий, свойственной современному автомобилю. Любопытно, что сделали это итальянцы, так долго упивавшиеся стилем рококо.
Идеи остаются, стили устаревают.
Если бы во все эпохи, подобно нам, коллекционировали мебель предшествующих поколений и даже веков, как бы мы себя ощущали? Встречаются интерьеры настолько изысканные, что, прежде чем войти туда, хочется надеть пудреный парик, шелковые панталоны до колен, белые чулки и башмаки с серебряными пряжками. И конечно, заменить трубку или сигареты одной из тех изящных табакерок, за которые платят бешеные деньги на аукционах.
Наш розовый домик обставлен белой скандинавской мебелью без всякой резьбы, завитушек, украшений, и у меня появилось ощущение, что я наконец дышу чистым воздухом; это куда приятней, чем жить среди обстановки, загрязненной выделениями уж не знаю скольких поколений.
Памятники, жилые дома тоже подчиняются моде. Сейчас, вероятно, никому не пришло бы в голову установить на крыше дома скачущих лошадей, как на Большом дворце[157], или обрамить окна раковинами или плодами и цветами, изваянными из камня.
Сейчас нам это кажется если не смешным, то, во всяком случае, столь же старомодным, как какой-нибудь исторический персонаж, торчащий в состоянии неустойчивого равновесия на верхушке обелиска.
Когда будут описывать здания нашего времени, самым частым словом будет, очевидно, куб. Строения нашей эпохи в большинстве своем похожи на домики, которые дети строят из деталей игры «Конструктор». Нагромождение кубов идет во всех измерениях, зато невозможно обвинить архитекторов в злоупотреблении украшениями, поскольку таковых не имеется.
155
«Чешуи змей, у нас шипящих на челе…» — строка из трагедии Ж. Расина «Андромаха» (V, 5).
156
«Глаз из могильной тьмы на Каина глядел». — Строка из стихотворения В. Гюго «Совесть» (поэтическая книга «Легенда веков», состоящая из трех циклов, опубликованных в 1859, 1877 и 1883 гг.).
157
Сименон имеет в виду скульптурную группу скачущих лошадей на т. н. Большом дворце, который, как и сооруженный напротив него Малый, был построен в Париже к Всемирной выставке 1900 г.