Страница 56 из 115
Врачи всеми способами стараются продлить человеческую жизнь. Нетерпение тех, кто займет место стариков, они во внимание не принимают.
Для стариков строят квартиры, в которые они могут попадать на инвалидных колясках. Их посещают работники службы социального призрения. Но пробовал ли кто-нибудь проникнуть в мысли старого человека?
Старики ведь мало говорят, разве что в своем кругу, да и то стыдливо. Тем не менее они чувствуют, что стали лишними, что молодое поколение уже сучит ногами в ожидании желанного наследства, все равно какого — огромного или относительно небольшого.
Мой дед Сименон (уверен, я уже об этом говорил) полной чашей хлебнул всего этого. Кто-то из его зятьев, может быть, даже детей считал чуть ли не неприличным, что дед, уже совсем седой и с огромными седыми усами, продолжает держать шляпную мастерскую на улице Пюиз-ан-Сок. Они предложили ему при жизни разделить свое имущество и все точили и точили его потихоньку.
Кончилось тем, что старый Кретьен Сименон сдался. Его место занял зять. Дед захотел остаться у дочери. Но она умерла молодой, оставив двоих детей. Зять женился на этакой старой грымзе, у которой, правда, тоже были деньги.
Поэтому чуть ли не каждый день дедушка проводил с утра до вечера у моей матери.
Я не сетую на молодых. И не осуждаю их. Но надо покончить с лживым состраданием к старикам. Надо относиться к ним как к людям, даже если они не способны уже водить трактор и за ними приходится ухаживать.
Я сейчас примерно в том возрасте, в каком мой дед разделил свое имущество между детьми, и расцениваю нынешнее отношение к старикам как лицемерие.
Люди, которые тяжело трудились целую жизнь, вырастили детей, зачастую потратив на это все средства, имеют право спокойно жить на склоне лет, не прибегая к услугам общественной благотворительности.
Они имеют право и на то, чтобы дети потерпели со вступлением во владение имуществом, заработанным родителями, сколько бы его ни было.
Всякий раз, слыша разговор о старости, о помощи старикам, я едва сдерживаю возмущение.
На мой взгляд, этих самых стариков больше всего беспокоит не то, что у них убавится власти, и даже не более или менее значительное понижение уровня жизни. Их беспокоит топот ног за спиной; это им на пятки наступают те, ради кого они буквально жертвовали собой, помогая им вскарабкаться по ненавистной мне социальной лестнице, это торопятся наследники, перешептываясь при этом:
— Когда же наконец они решатся освободить для нас местечко?
Думаю, что эта проблема, если взглянуть на нее чисто по-человечески, не менее важна, чем проблема молодежи и проблема образования. Да, существует молодежная преступность. Из «Судебной газеты» я узнал, что в прошлом веке она тоже существовала, и не только в предместьях Парижа, которые еще не были городами, застроенными бетонными домами, но и в крошечных деревушках. Она существовала даже в среде буржуазии в крупных городах, поскольку богатство вовсе не отрицает алчности, скорей наоборот.
Политиков, психологов и филантропов надо было бы заставить почитать «Судебную газету» за прошлый век; может быть, тогда они перестанут болтать о якобы безвозвратно ушедшей идиллической поре и о неурядицах нашего времени.
Может быть, они осознают, что, невзирая на некоторый внешний прогресс, более или менее искусственный — во всяком случае, он не слишком проник в душу людей, — мы вовсе не продвинулись вперед, и хорошо еще, если не подались назад.
1 июля 1976
Думаю, я уже рассказывал о вопросах, которые обыкновенно, если не по привычке, задают мне журналисты газет и еженедельников, телевидения и радио, и отмечал постоянство этих вопросов.
Один, во всяком случае, повторяется чуть ли не автоматически:
— Каков ваш распорядок дня теперь, когда вы на покое?
Я отвечаю, что он практически неизменен. Поднимаюсь я каждый день в один и тот же час, причем без будильника; прослушав выпуск новостей, принимаю душ и иду на прогулку.
Всю жизнь, начиная с шести лет, у меня была потребность как можно скорей после пробуждения окунуться в жизнь, очутиться на свежем воздухе. Я ведь был певчим в церковном хоре и прислуживал на первой шестичасовой заутрене. А впоследствии летом и зимой каждое утро перед школой вместе с дедом купался в Маасе.
В сущности, я следую своему распорядку дня почти механически, словно запрограммированный. Наш розовый домик полон часов. У меня на этот счет пунктик. Однако я никогда не смотрю, который час. Мне это не нужно. Я инстинктивно чувствую время.
Примерно в пол-одиннадцатого-одиннадцать я диктую. Но перед этим звоню в секретариат и разбираюсь с корреспонденцией.
Затем беглый просмотр местной газеты «Трибюн». Завтрак. Отдых. Опять прогулка. Иногда снова диктовка. Чтение журналов, ровно в семь обед, чтение более серьезных трудов, а в половине десятого отход ко сну.
Большинство журналистов, когда я им сообщаю свой распорядок дня, смотрят на меня с некоторой жалостью: видно, что они сочувствуют монотонности моей жизни.
А ведь у миллионов, сотен миллионов людей распорядок изо дня в день один и тот же. Не только рабочие и служащие садятся в автобус, поезд или метро, чтобы точно к началу работы прибыть на завод или в канцелярию. То же приходится делать крупным предпринимателям. И даже адвокатам, которые открывают кабинеты в определенное время и к определенному времени едут в суд. То же можно сказать и о врачах, с той лишь разницей, что в некоторых местностях им зачастую приходится вставать по нескольку раз за ночь, чтобы оказать срочную помощь.
Журналистов сбивает с толку образ жизни, который ведут некоторые писатели. Чтобы написать роман, им необходимо несколько недель или месяцев поразмыслить над ним в Венеции или где-нибудь еще, а в Париже они бегают по коктейлям и приемам. Кроме того, они как можно чаще являются к издателю, чтобы узнать тираж последней своей книги или — что тоже бывает нередко — повозмущаться тем, что их творения недостаточно рекламируют.
Эти писатели, в сущности, живут вне общества, что, очевидно, и мешает им понять его. Все большее число писателей, художников, актеров привлекает этот род кажущейся свободы.
Я же чувствую себя нормальным человеком, живущим той же жизнью, что все люди. В семьдесят три года я еще диктую, но уже не чувствую в себе сил нянчиться с героями книг.
Не надо говорить мне о монотонности! Жизнь журналистов, которые приходят ко мне, куда монотонней моей. Дело ведь не в том, чтобы выкроить время из перенасыщенного дня. И не в мгновенных прихотях, коктейлях, приемах, визитах к издателю, чтобы вырвать какой-нибудь заработок. Дело в том, чтобы жить жизнью, как можно более близкой к жизни большинства современников.
7 июля 1976, в пять часов пополудни
В Швейцарии среднее образование получают в две ступени. Сначала идут в коллеж, обучение в нем длится шесть лет. Затем поступают в гимназию, где программа почти полууниверситетская, и через два-три года получают степень бакалавра.
В коллеже Пьер был скорее бунтарем. Учителей своих он считал старыми увальнями, погрязшими в идеях пятидесятилетней давности. А все его однокашники, по его словам, были сынками буржуа — приверженцев отсталого социального строя.
Когда я спросил, есть ли у них в классе дети рабочих или крестьян, он ответил:
— Есть один.
Я очень хорошо это помню. Это было года два-три назад. Пьер подписывал все антиконформистские воззвания и участвовал в демонстрациях протеста.
Сегодня я был потрясен, обнаружив перед собой семнадцатилетнего парня, отрекшегося от своих недавних взглядов; он с неохотой признает, что когда-то исповедовал их.
Мы немного поговорили о политике, в том числе международной. Я заметил, что Пьер превратился в благонамеренного и, хотя еще носит джинсы, готов надеть обычный костюм, пристежной воротничок и галстук. Он уже коротко постригся.
Большинство людей сочувствуют буржуазным семьям, чьи дети бунтуют против законов своей среды. У меня же сжимается сердце при виде того, что мой совсем еще юный сын перешел во вражеский стан.