Страница 3 из 25
лето сорок первого года, и все наши хорошие планы рухнули.
...Война ворвалась к нам в жаркий летний день, когда мы заканчивали
покос и начали убирать ячмень.
В первый же день, в воскресенье, нас с Мишей вызвали в райвоенкомат и
поручили новую работу.
На другой день, с рассвета, на большую базарную площадь привели из
колхозов сотни лошадей. Их надо было осмотреть и принять в армию.
Председателем приёмочной комиссии был майор Севрюков, сухопарый,
подтянутый кавалерист.
Мы работали на площадке около базарных коновязей. Лошадей подводили
по одной. Не было ни сутолоки, ни шума.
Разные тут были лошади: тяжеловозы шли в артиллерию, тонконогих
скакунов в кавалерию зачисляли, а низкорослых, плотных лошадок определяли
в рядовые обозники. Принятых лошадей отводили в кузницу на ковку. На фронт
лошади должны идти «обутыми».
Недалеко от нас, около своих лошадей, привязанных к коновязи, стоял
заведующий конефермой колхоза «Рассвет» Иван Агапович Владимиров — с виду
сумрачный, седые усы опущены вниз. Когда очередь дошла до него, первым он
подвёл Сокола. Несмотря на необычную обстановку, Сокол стоял совершенно
спокойно, а как только я прикасался рукой до «щётки», желая поднять ногу и
осмотреть копыто, конь предупредительно поднимал ногу сам и держал её в
полусогнутом состоянии до тех пор, пока я не переходил к другой ноге.
— Эх, хорош конь! — с восхищением воскликнул майор Севрюков. — А
ну-ка, проведите его шагом и рысью.
Провели Сокола шагом и прогнали рысью. От намётанного глаза
кавалериста не ускользнули недостатки коня.
— Замечательный рысак. Но что-то он тянет правую заднюю... И почему у
него белые пятна?
Майор Севрюков прощупал пальцами старые шрамы и спросил:
— Да он, кажется, уже ранен был?..
Я пояснил майору происхождение этих недостатков у коня.
— Значит, негоден. Придётся его оставить. Жаль.
— Да что вы, товарищ майор, — торопливо и горячо заговорил Иван
Агапович, — это он немного прицапывает, как постоит. А если разойдётся,
почти незаметно. Зато какая сила! И послушный.
Майор обернулся ко мне:
— Как ваше мнение, товарищ врач?
— Пожалуй, надо оставить.
Иван Агапович разволновался:
— Да что вы... Наш доктор его своими руками вылечил. Ему и дать
Сокола. Пусть ездит. Такой конь нигде не подведёт. Он у меня ни огня, ни
воды не боится.
Мы решили Сокола взять. Взяли и своего донора — Воронка. «На фронте
он понадобится больше, чем здесь...» — подумал я. Только кличка у него
какая-то странная — Воронок. По масти, он был совершенно белый. Видно,
кто-то в шутку так назвал его.
На третий день мобилизации мы грузились в вагоны. Михаил Владимиров
был со мной. Его зачислили в ту же часть, куда я был назначен старшим
ветврачом. Мы очень довольны были. Хорошо с друзьями быть вместе. Особенно
на фронте.
При прощании Иван Агапович обнял сына и вдруг часто-часто заморгал,
будто пыль в глаза попала и они стали влажными.
— Ну, вот... Едешь, значит, на фронт... Вырос. Смотри у меня, работай
как надо. И сердцем крепись. Не робей.
Обнялись мы с Иваном Агаповичем.
— Поблажки моему Мишке не давай. И побереги его. Он ведь один у меня.
Когда же воинский эшелон тронулся, Иван Агапович крикнул нам вслед:
— И Сокола моего берегите! Он не подведё-от!
Поезд набирал скорость и вёз нас на запад, где уже шла страшная
битва. Из открытой двери теплушки мы долго смотрели на родное село, пока
оно совсем не затуманилось зыбким маревом.
БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ МИШИ И ВОРОНКА
Выгрузившись на железнодорожном разъезде Коробец, наша часть заняла
оборону восточнее Смоленска, под Ельней. Враг стремился прорваться к
столице, но артиллерия громила его так, что он голову не смел высунуть из
своих земляных укрытий. Зато их авиация не давала нам покоя:
«мессершмитты» гонялись даже за отдельными всадниками и пешеходами.
Однажды, по моему поручению, ветфельдшер Владимиров поехал в сапёрный
батальон, чтобы эвакуировать оттуда раненых лошадей. Уехал он на Воронке
ранним утром, а к вечеру должен был вернуться.
Близился вечер. Вышел я из землянки и на небо посмотрел. Солнце
горело на закате — большое, красное. В стороне с гулом и рёвом летела стая
«юнкерсов» и где-то высоко-высоко в сизой дымке звенели моторами
«мессершмитты». Ухали, гудели наши пушки.
Приложив руку козырьком ко лбу, я посмотрел на запад и заметил
скачущего по дороге коня — пыль за ним клубится. Подбегает ближе —
Воронок! Повод мотается двумя обрывками. Конь весь в пыли, из белого стал
серым, мокрый от пота, а на груди — кровь. Храпит, и глаза у него
испуганные. А где же Владимиров?.. Я крикнул санитару: «Квитко! Сделай
Воронку перевязку!» — а сам быстро заседлал Сокола и помчался по дороге к
передовой. Скачу и посматриваю по сторонам — не лежит ли где-нибудь
Миша...
В роще на огневых позициях стояла наша батарея. Доскакал я до
артиллеристов и спрашиваю, не видали ли они всадника на белом коне.
— Как не видали! — отвечает мне командир батареи Дуванов и, показывая
рукой на картофельное поле, говорит: — Видите, вон два самолёта догорают?
«Мессер» и наш «ястребок». Вашего помощника и лётчика мы отправили в
медсанбат.
— Как они?
— Да вроде ничего... А там уж дело врачей...
— Что тут случилось?
Вместо ответа Дуванов воскликнул:
— Ну и молодец у вас Миша! Спас лётчика, а сам чуть не погиб.
И Дуванов рассказал мне о том, что произошло на глазах у
артиллеристов.
— Всадника на белом коне мы заметили ещё издали, — начал свой рассказ
Дуванов. — Ехал он по дороге лёгкой рысцой и временами, как и мы,
посматривал на небо: шёл воздушный бой. Два «мессера» напали на одного
«ястребка». Наш самолёт увёртывался от них, ввинчивался в небо, делал
петли и стремился зайти в хвост врагу. Один стервятник задымил и пошёл
штопором вниз — за ним потянулся чёрный хвост дыма. Ребята закричали: «Так
его, мерзавца!» И даже захлопали в ладоши.
«Ястребок» ринулся на другого врага прямо в лоб, но тот скользнул
вниз и ушёл в сторону, а в это время из-за облаков вынырнул третий
«мессершмитт» и длинной пулемётной очередью ударил в хвост «яку». Самолёт
задымил и пошёл на снижение. Он летел к земле так круто и с такой большой
скоростью, что, казалось, уже не спланирует и врежется в землю. «Но что же
лётчик не выбрасывается с парашютом?.. — беспокоились мы. — Может,
убит...» Нет, вот самолёт выравнивается, планирует... Наверно, думаем,
сядет в рожь. А рожь-то сухая, спелая. Загорится. Смотрим, шасси почти
задевают за колосья, но самолёт минует ниву и садится на картофельное
поле: подпрыгивает, качается из стороны в сторону и бороздит землю. Ох,
как бы не перевернулся! Я тут же крикнул двум автоматчикам: «А ну, бегом к
самолёту!»
Но нас опередил всадник на белом коне: он проезжал недалеко от места
приземления самолёта. Смотрю в бинокль: Владимиров спрыгнул с коня — и к
самолёту, от которого валил чёрный дым; появились язычки пламени.
Владимиров вскочил на крыло и, ухватив лётчика под мышки, вытащил его из
самолёта. В это время «мессершмитт» снизился и, сделав над «ястребком»
круг, дал пулемётную очередь. В бинокль я заметил, как пули пробежали по
картофельному полю и подняли лёгкую пыль. Видно, фашист бил из
крупнокалиберного. Владимиров схватил лётчика в охапку и потащил его в
сторону, к большой яме, из которой местные жители добывали песок. В
горящем самолёте стали рваться боеприпасы. Как бы, думаю, не сразило ребят