Страница 96 из 101
принадлежу к категории тех, кем родные дети должны восторгаться. Оправдываться вроде
невозможно: как ни суди, а я перед тобой виноват, дочь. Вот и поразмысли своим взрослым
умом, как быть с таким отцом — простить его и считать отцом или забыть о нем. Скажу тебе
только одно: можно и осудить, и оправдать, в зависимости от того, как судить и какими глазами
на все это взглянуть.
Дочь клонилась головой отцу на грудь, а он осторожно и нежно гладил ее непокорные
волосы. Она перебирала в своей памяти все сказанное. Если бы отец стал оправдываться, она не
поверила бы в искренность оправданий; если бы он безоговорочно осудил себя, то и тогда бы
она не поверила до конца, что это так. Из всего того, что увидела и узнала за последние дни от
матери, от Касалума, от Ольги Карповны и, наконец, со слов самого отца, сделала вывод: все не
так, как ей казалось. Не только отец повинен…
— Я не собираюсь… не в силах ни судить, ни оправдывать… — сказала она тихо.
— А я не собираюсь оправдываться, дочь… — прошептал он. Что-то сдавило ему горло.
— Моя мама не виновата? Не виновата? — она вопрошающе заглянула отцу в глаза.
— Женщины, дочь, всегда во всем правы. Во всяком случае, со своей точки зрения.
— Вы ее обидели?
— Я не оправдал ее надежд. Не смог… А женщины никогда не прощают мужчинам их
слабости, они хотят видеть их только героями.
Она снова почувствовала в нем необычного человека, снова гордилась тем, что это ее отец.
— Вот поэтому, дочь, детям и необходимо судить родителей… Чтобы самим не повторять в
жизни их ошибок.
— Как я могу судить?
— Очень просто. Не спеша. Поживи у отца. Присмотрись, сходятся или не сходятся его слова
с делом, и тогда, взвесив все, сделаешь правильный вывод: в этом отец прав, а в этом достоин
осуждения…
Беседовали неторопливо, со стороны взглянуть — не отец с дочерью решали свою судьбу, а
влюбленные ворковали.
Именно так эту идиллическую сцену и воспринял Роланд и возмутился. Если бы с кем-нибудь
другим обнимался «старик», то пускай бы уж тешился себе на здоровье. Но на этот раз…
Надо прекратить это безобразие. Иван Матвеевич — уважаемый человек, у него достойная
жена. И вдруг — такое. Средь бела дня, при всем честном народе — конфуз. Да тут не только он,
Роланд Карпенко, тут каждый обязан положить конец безобразию.
Не доходя шагов тридцать до парочки, Роланд нарочно громко кашлянул, предупреждая, что
идет «на вы», но кашель, видимо, не был услышан. Роланд громко крикнул:
— Горит, Иван Матвеевич!
Это подействовало. Иван Матвеевич сразу вскинулся, будто кипятком ошпаренный, слово
«горит» на него действовало магически.
Лесничий подбежал к заместителю, расспрашивал, что случилось, где горит.
Девушка тоже приблизилась к ним и, широко раскрыв глаза, вслушивалась в разговор,
заражаясь их тревогой. Роланд обрисовал картину того, что видел с вышки.
— Тогда почему ты здесь? Почему не известил пожарную?
— Известил…
— Почему не поехал? Где Захар?
— Захар запрягает. А я должен вот-вот разговаривать с Киевом. Вы же сами…
Поговорить мог и Иван Матвеевич. Но молодому помощнику лесничего не хотелось оставлять
«старика» наедине с этой легкомысленной девицей. Пускай сам лесничий скачет к месту пожара,
а с ней останется с глазу на глаз хоть на полчаса он, Роланд. Он уж найдет для нее нужные
слова.
На улицу выкатила пароконка, на передке легкой брички неуклюже сутулился лохматый
Захарка.
— Захар Григорьевич, правьте сюда!
— Вы едете? — ужаснулась Инесса.
— Да, я скоро вернусь.
— Я с вами, отец. Можно?
— Поехали…
И они поехали по лесной дороге. А Роланд стоял и удивленно скреб затылок.
Великое ли то диво — в воздушном лайнере летать, в поезде путешествовать, автобусом и
троллейбусом пользоваться, в такси прокатиться. А вот сесть в бричку, запряженную парой
быстроногих рысачков, да покатить быстро по лесной ухабистой дороге — вот это уж диво!
Именно так и ощущала себя Инесса, сидя рядом с отцом на удобном сиденье легкой
выездной брички, которая в лесу была незаменимой. Никаким «Запорожцем» или «Москвичом»
не проедешь, а в легкой бричке неутомимые рысаки пронесут тебя, словно на крыльях. Она
безошибочно догадалась: Иван Матвеевич обожает этот способ передвижения.
— Это у меня еще со времен войны. Тогда мы передвигались только верхом или ходили
пешком. А то еще такой вот бричкой. Я был в разведчиках, мал еще был, поэтому командир меня
жалел. Как только посылают куда-нибудь далеко, обязательно прикажет ездовым подвезти, пока
можно. Ну и везут, а я зароюсь в пахучее сено и храплю…
Очень приятны ему воспоминания о далеком, беспокойном и опасном детстве, около глаз его
дрожат густые морщины, а глаза так и лучатся, и такой он сейчас прекрасный. Инесса невольно
прижимается к его плечу, заглядывает в глаза:
— Страшно было?
Отец не успел ответить. Захарка натянул потуже вожжи, оглянулся и сказал:
— Страшно, когда бьют, ох, страшно… Расскажу тебе, девушка, как меня били… Ох же и
били, гады, ох же и месили меня, как глину.
Инесса вопросительно взглянула на отца: не могла понять, в своем ли уме этот Захар-
конюх? Иван Матвеевич легонько сжал руку дочери — слушай…
— Ребенком я был, можно сказать, ну не так чтобы ребенком, лет тринадцать, может, было,
ум, конечно, еще детский. А есть хотелось! Ничего-ничегошеньки не было в доме, все
заграбастали, все вытащили фашисты проклятые, только кто и не давал умереть, так это лес и
речка. Или рыбку поймаешь, или грибок найдешь…
Инесса слушала, а сама следила за дорогой. С обеих сторон зеленел молодняк, разного
возраста посадки, остро пахло живицей, чебрецом и грибным духом. Иногда сосновые заросли
перерезались полосами березок, они побеждали в соревновании с сосенками, стремительно
выстреливали вверх, здоровались с солнцем. А там, вдали, в самой глубине леса, виднелись
участки совсем больших деревьев.
— Ну я и рыбачил. Гриб вырастет или нет, а рыбку можно в любое время поймать — и
весной, и зимой, и летом.
Захарка и рассказывать успевал, и за дорогой смотреть, вожжи держал крепко в руках, на
лошадей время от времени сурово покрикивал.
— Однажды я подкрался к пруду, забросил удочку, долго ждал и таки поймал. Никогда в
жизни — ни до того, ни после — такое не ловилось. Как поросенок! И как донести? Может, пуд в
этой рыбине был…
Инесса представила, как мальчишка борется с рыбиной.
— Тащу добычу домой. Хоть бы, думаю, мать вышла или бабушка, помогли бы. А их не
видать. И тут Рекер с полицаями… До конца жизни не забуду этого Рекера — комендантом был в
селе. Только заметит, что ему не по нраву, — у-у-у! Как заметил у меня рыбину — побледнел
весь. «Вас ист дас?» — кричит. Да и приказал полицаю рыбину отнять. Ну а я, безусловно, все
мог отдать бы, но рыбину!.. Мы все — и мать, и бабушка, и младшая сестренка — уже три дня не
ели ничего, уже и вода нам не пилась, а он, значит, забирать… И я так и впился в руку полицая
зубами, а когда Рекер бросился, то и на него… Какое-то умопомрачение на меня нашло, будто
совсем ума лишился… Потянули меня на веревке, как щенка, в комендатуру. Да и били же там,
ой, как били! И чем только не пробовали: резиновой палкой, шомполом, ручкой пистолета,
кольями, сапогами, кулаками. И по рукам и ногам, в живот и в ребра колотили, а больше всего —
по голове. Может, когда и без сознания был, били, а очухался уже дома. Первой мать увидел,
говорят, что и не узнал сразу, да разве после такой молотьбы узнаешь?..
У Инессы мороз пробежал по спине. Слушала этот рассказ, верила в него и не верила. Разве
такое возможно, разве могли взрослые люди за какую-то рыбину вот так издеваться над