Страница 7 из 101
соберем необходимое, и вечером приеду…
— Хорошо. Ткачика не забудь…
Они вышли в ночь. Вспышка молнии выхватила из темноты доисторического урода — на
замершей машине горбатились в кузове человеческие фигуры, завернутые в плащи с
островерхими капюшонами.
— Счастливо, товарищи, — сдавленным голосом сказал Качуренко.
Заурчал мотор, Белоненко поспешно протянул руку Качуренко, вскочил в кабину, лязгнул
дверкой. Она не закрылась, пришлось лязгнуть вторично, и в третий раз, и только уж на
четвертый раз ее закрыл Павло Лысак.
Машина поехала.
Какое-то время Андрей Гаврилович стоял у подъезда райисполкома, размышлял, идти домой
или оставаться в кабинете, но, вспомнив, каким чужим стал его кабинет, махнул рукой, забросил
на плечо винтовку и пошел к своему дому, в котором отныне царили одиночество и тишина.
IV
Ванько Ткачик выбежал из парадного и невольно прищурился — прямо в глаза повеяло
густой моросью, холодной и неприятной. На миг остановился и, как слепой, развел руки, ища в
кромешной тьме хоть какую опору. Поймал мокрую, но теплую человеческую руку, безошибочно
угадал, что это Кармен, и сразу почувствовал, что собственная рука стала горячей и влажной.
Кармен молча потянула его за собой.
— Маме очень плохо? — дрожащим голосом расспрашивал он девушку, покорно шагая за
ней.
— Быстрей, быстрей, Иванко, — подгоняла она, и сердце его охватывала тревога…
Ничего толком не разузнаешь у этого разбойника в юбке. Ох, и принесла же она ему
огорчений, эта Килинка, ох, и принесла! Не была бы близкой соседкой, все сложилось бы по-
другому. И родная мать подогревала: да какой же из тебя молодежный вожак, если одну
девчонку не наставишь на ум, не взнуздаешь? Да еще чертовы глаза девчонки, черные, как
бусинки, блестящие, как угольки, еще эти брови-крылышки, это личико писаное, губы и слова
обольстительные…
Эх, Килина, Килина, дочь сатанинская, хоть и рождена матерью-фанатичкой. Еще в
девичестве пела ее матушка в церковном хоре, была любимицей полысевшего к тому времени
регента Аристарха Савельевича. После революции регент запел новые песни, а голосистая
Ярчучка — так в поселке называли мать Килины — не пожелала с прошлым расставаться. Как
воздавала, так и продолжала воздавать на клиросе хвалу господу, заняла освободившийся пост
регента, собрала десяток-другой таких, как сама, да и славословила господа. За это господь бог
подарил ей маленькую Килинку, дотошные калиновчане божились, что сотворил он это чудо,
приняв образ забулдыги-попа, наверное, так и было, вскоре исчез с глаз людских попик так, как
способен исчезать только дух святой.
Сначала развеялся этот дух святой, затем комсомольцы закрыли церковь, негде стало
Ярчучке петь божественные псалмы. Религиозный фанатизм ее не покинул. Собирались теперь в
праздничные дни калиновские молодицы тайком в чьей-нибудь хате и приглушенно пели,
проливали слезы и вздыхали по прошлому. Провожали в последний путь бабусь, дарили им
напоследок песни божьи.
Килинка росла, расцветала. Ни перед кем не склонялась, никому не молилась. Над
материным святошеством откровенно и смело насмехалась, презрительно хмыкала в ответ на все,
что делала мать. В школе не старалась попасть в число отличников, для нее и последнее место
не было позором, она и вообще ничему бы не научилась, если бы от природы не была способной
и, по глубокому убеждению Ванька, даже талантливой. Закончила семилетку, не упускала
случая, чтобы похвалиться: училась только потому, что хотела наказать мать, а мать в школу
ходить велела и одновременно внушала: все, чему там учили, пропускать мимо ушей.
В школьном возрасте, старше Килинки на три класса, Ванько Ткачик не обращал никакого
внимания на «разбойника в юбке». Старшие школьники, как правило, не очень-то водятся с
младшими. И только когда дорос до комсомольского активиста, а там и до вожака, Ткачик уже не
имел права проходить мимо таких, как Килина Ярчук. Считая, что, на первый взгляд,
неисправимые недостатки есть не что иное, как проклятый пережиток капиталистических
отношений, он ежедневно вел активную борьбу за их души и многих не только наставил на путь
истины, но и привлек к полезной трудовой и общественной деятельности.
Ванько ожегся на Килинке. Правда, она уже звалась не Килинкой, кто-то из знатоков
искусства дал ей громкое имя испанской ветреницы Кармен, и оно словно прикипело к девушке,
а главное, пришлось по вкусу ей самой. И все-таки Ванько не находил к сердцу своенравной
Кармен подхода. Нет, нет, она его не избегала, наоборот, тянулась к нему, да так, что иногда ему
становилось не по себе, он подозревал, что девушка его честным педагогическим усилиям
нарочно старается придать характер обычных ухажерских приемов, тем самым стремясь любой
ценой скомпрометировать в глазах калиновчан комсомольского вожака.
Он заводил речь о высоких материях, о роли и значении в человеческой жизни знаний и
науки, а она игриво доказывала, что успела этого добра нахвататься и в школе, хвасталась, что
уже и забыла все это. Он ей вдалбливал необходимость освоения человеком всех достижений
культуры, а она все сразу сводила к простому: покупай-ка, Ванько, билеты, посмотрим новую
кинокартину, посидим рядышком. Он ей старался привить любовь к коллективизму, чувство
дружбы и комсомольского братства, а она ему: эге, хитер, говоришь одно, а сам так и смотришь,
как бы поцеловать на безлюдье.
Он бы чихал на это воспитание, оставил бы неравный бой, да разве можно было оставить на
произвол судьбы девушку с такими глазами, с таким певучим голосом, с такой косой? А к тому же
и мать, непревзойденная ковровщица, как нарочно, упрекала: какой же ты комсомольский
активист, если перед трудностями пасуешь, если такую девушку на волю стихии отпускаешь?
— Иванко-сердце, — спросила Кармен однажды, — и зачем ты мне все про материализм да
про экономизм? В комсомол сватаешь?
— В комсомол не сватают, — сурово сказал Ткачик.
— А ты сосватай, Иван. Только не в комсомол. По-настоящему сосватай…
Покраснел Ткачик, а сердце сладко екнуло.
— Не пугайся, — утешила Кармен, — я бы еще подумала…
Жаловался не раз сын матери, что ничего не может поделать с этой совсем отрицательной
девчонкой.
— Пропащая… Ее сам черт не перевоспитает.
— Какая же она пропащая? — удивлялась мать. — Гордый, независимый характер. В
верующие не идет, хотя мать у нее и фанатичка. Самостоятельная, веселая девушка…
— В классовом отношении, мама, она наша, — соглашался Ткачик, — но идейно…
— Идеи созревают не сразу…
Ткачик упрямо прививал Кармен самые передовые идеи, а тем временем распространяли
слухи, анонимки приходили в райком партии на Ткачика, но он кому следовало доказывал свою
правоту, и ему верили.
И в самом деле, не остался напрасным труд Ивана — в последнее время Кармен стала более
покорной, рассудительной и, главное, отзывчивой. Раньше она, как синица с ветки на ветку,
перепрыгивала с работы на работу, нигде долго не задерживалась, а тут уж, кажется, твердо
прижилась в районной больнице — сначала санитаркой, а теперь и медсестрой. Ею не мог
нахвалиться главный врач, а Ткачик, слыша эти характеристики, все настойчивей подводил
соседку к мысли, что хватит ей ходить среди неорганизованных масс.
— С моим происхождением? — слабо упиралась Кармен.
— Дети за отца не в ответе, — в полемическом азарте приводил самое красноречивое
доказательство Ванько.
— Нет, нет, еще рано, — не сдавалась верная своему характеру девушка.
С того времени как в больницу попала раненная на похоронах мать Ткачика, Кармен не
отходила от нее ни на шаг, не оставляла больную ни днем, ни ночью. Если бы матери Ивана