Страница 43 из 101
«А что, если только обещают? Если не поставят начальником?.. Да конечно же не поставят,
обещаниями задабривают, чтобы у Качуренко тайны выведал… Да черта с два… Не на такого
напали…»
XXIII
О солдате Гансе Рандольфе вспомнили не сразу. Тот, кто послал его за рабочими руками,
был озабочен массой разных дел. А тут вспыхнула светом улица, ведущая к новосозданному
госпиталю, бледным, будто бы даже фосфорическим, — замигали фары, забегали лучи по
калиновским плетням, дощатым и жердяным оградам, заметались по стенам хат, сараев и
кладовых — в поселок въехала, вздымая пыль, колонна автомашин. Передвигалась осторожно,
но уверенно, играя фарами, так как не боялась налетов с воздуха.
Привезли раненых. На неширокий двор больницы заползали тяжелые машины с высоким
парусиновым верхом, со знаками принадлежности к частям медицинской службы, беспощадно
давили все, что попадало под колеса, ломали выброшенные из палат столы и кровати,
уничтожали на обочинах молодые деревца; лопались под колесами мешки с песком и мелом, в
свете фар дымилась меловая пыль, ночную тишину будили крики людей и рев моторов.
Следом за машинами во двор втянулся густой хвост пыли, а прыткие санитары тем временем
вытаскивали через опущенные задние борта носилки с распластанными на них человеческими
телами. Солдаты из команды ефрейтора Кальта старательно помогали санитарам, затаскивали в
помещение раненых вояк.
Война катилась на восток, берлинское радио в передаче, начинавшейся голосистым
завыванием сотен фанфар, сообщило, что война почти уже закончена, так как Красная Армия
почти полностью разбита, миллионы красных солдат взяты в плен. И приходилось просто
удивляться, откуда же взялось столько раненых и искалеченных немцев, если на советской
земле не осталось защитников?
Просторная калиновская больница в течение нескольких часов переполнилась, раненые, кто
молча, кто со стоном, кто выкрикивая в бреду проклятья, лежали друг возле друга, еле
уместились в палатах, в коридорах, для санитаров оставались только узенькие проходы.
Неустанно хлопотали врачи, операционная, освещенная от аккумулятора, не успевала
принимать одних, а на подходе были уже другие.
В ночной суете было не до Ганса Рандольфа.
Затаился Калинов. Всю ночь по его улицам сновали тяжелые снопы белого света, похожего
на тот, который сеют с неба висячие ракеты, так и казалось, что они вынюхивали, выискивали
что-то в темноте. Калиновцам было не до сна, тревога и беспокойство поселились в их душах.
Платонида, одна из многих сестер Вовкивен, уж на что была не из пугливых, но и она
вспомнила и про бога, и про царицу небесную, и про всех святых, сколько их ни было. Она
заподозрила, что вся эта суета, это беспрестанное мигание фар и урчание моторов, шастанье
машин по поселку возникло потому, что кто-то донес фашистам о бегстве Спартака с девушкой и
что это именно за ними началась такая бешеная погоня. Ждала, что с минуты на минуту с
треском сломаются крепкие ворота в ее усадьбе, что вот-вот возле ее хаты, перед самым порогом
остановится одно из таких глазастых чудовищ и ей бросят под ноги связанных веревками или
проволокой, избитых, окровавленных хлопца и девушку. Она вся дрожала, но не пряталась,
сидела на пороге своей хаты, прижимала руки к груди, натягивала на плечи старый шерстяной
платок, который раньше так хорошо согревал ее, а сегодня пропускал тепло, просевал его, как
через решето.
Все-таки дождалась. Только не страшного, а радостного. Из тьмы, из-за хаты, из глубины
сада неслышно появилась некая фигура.
— Это вы, голубка?
Если бы призрак не отозвался голосом Евдокии Руслановны, Платонида восприняла бы эту
фигуру как плод болезненного воображения. Не сразу и поверила, что это именно она, Евдокия
Руслановна, та самая Вовкодавиха, которой в это время следовало бы быть не здесь, а как можно
дальше от того, что творилось.
— Это вы, сердце мое?
— Да я же, я…
— Уж и не ведаю, Евдокиечка, то ли мне мерещится, то ли правда…
Евдокия Руслановна схватила своей разгоряченной от ходьбы рукой холодную Платонидину
руку.
— Ой, голубушка-голубушка…
— Сердце мое, Явдошка, прячьтесь же поскорее, ой бегите же, а то здесь такое творится…
— Я ненадолго… Я быстренько… Ну же, рассказывайте…
На рассвете в Калинове и в самом деле начало твориться что-то невероятное, с точки зрения
калиновцев, самое ужасное из того, что могло быть, но Евдокия Вовкодав в это время уже была
далеко от поселка, направлялась к своему лесному дому…
Когда собралась вся команда, ефрейтор Кальт устроил поименную перекличку своих
подчиненных. Он был уставшим, но счастливым — наконец дорвался до настоящего дела.
Хриплым голосом выкрикивал фамилии, не очень-то прислушиваясь к торопливым, резким, как
выстрел, ответам.
— Рандольф.
И уже назвал новую фамилию, не обратив внимания на то, что Ганс не откликнулся. Ему
подсказали, и Кальт, наливаясь злостью, уже громче позвал сонливого вояку, но и после этого —
молчание.
Оказалось, что солдат Рандольф исчез, и исчез неизвестно куда. Посылавший его за
рабочей силой был не из команды Кальта, и исчезновение Ганса стало для всех загадкой.
Впервые подчиненные увидели, как ефрейтор растерялся, лицо его превратилось в
гипсовую маску.
— Кто знает, где Рандольф? Где он может быть? — расспрашивал он подчиненных.
— Может, спит еще…
— Тихоня, тихоня, а уже подцепил медхен…
Команда развеселилась, словно и не было позади бессонной хлопотливой ночи. Хитрый
Рандольф, вместо того чтобы ворочать носилки, где-то, наверное, отлеживается с молодкой в
мягкой постели. Так думали солдаты, в этом был убежден и ефрейтор Кальт.
— Ахтунг! — окрепшим голосом скомандовал он. И сразу же, как и подобает
сообразительному, инициативному командиру, принял единственно правильное решение.
— Искать! Найти и привести!
Команда немедленно рассыпалась, приготовила, автоматы к бою и начала облаву.
Прочесывали улицу за улицей, двор за двором, хату за хатой, врывались через двери; если они
были замкнуты и не поддавались, высаживали крепкими кулаками и ударами сапог, подкованных
и спереди и сзади, заглядывали в каждую постель, срывали одеяла с больных старух и стариков,
проверяли сарайчики и пристройки, не обходили чердаки, вынюхивали в погребах, пробегали по
садам и огородам — Ганс словно сквозь землю провалился.
— Дойче зольдат? Дойче зольдат? — расспрашивали ошарашенных обитателей
полуопустевших домов, прицеплялись к молоденьким женщинам и девушкам. Никто из
допрашиваемых не мог сообразить, о чем речь, но все, словно сговорившись, отрицательно
качали головами — дескать, не слышали и не видели немецкого солдата.
В течение нескольких часов весь Калинов был перетряхнут и вывернут наизнанку, а Ганс
Рандольф не найден, и ефрейтор Кальт, сквозь зубы процедив ругательство, сникший, подался с
неприятным донесением к коменданту.
Тем временем Ганс Рандольф уплетал жареную картошку с грибами, не печалился, словно и
не ждал расстрела.
Партизаны же прятали глаза. Даже судья, который вынес этот приговор, чувствовал себя
неловко. Ведь это был первый человек, первый подсудимый, которому под председательством
Комара был вынесен смертный приговор.
Зиночка Белокор хотя и понимала, что другого решения быть не могло, и, не колеблясь,
кивнула головой в знак согласия во время последнего совещания тройки, хотя и, будучи
медичкой, не раз видела человеческую смерть, но после объявления приговора почувствовала
непозволительную жалость к осужденному. Жежеря и тот как-то неуверенно поглядывал на