Страница 39 из 101
поясницу заломило, уже не молоденький.
Хаптур походил-походил, внезапно остановился перед Качуренко, покачиваясь на носках
сапог, сверлил его глазами.
— Плохи ваши дела, уважаемый Качуренко, ой плохи…
Качуренко в ответ только хмыкнул, звук застрял в горле.
— Не узнали Павла Рысака? Промолчали. Почему хитрите? Парень возил вас несколько лет,
работал на вас, а вы его не узнали, ай-ай-ай. Или, может быть, стыд глаза выел? Это же вы
кричали, что при советских порядках нет эксплуатации, а тем временем бесстыдно
эксплуатировали безродного… И не стыдно теперь людям в глаза смотреть?..
И снова заходил по комнате. А Качуренко болезненно думал: кто же это, какая скотина
донесла такое Хаптуру? Думал, открестившись от знакомства с парнем, как-то спасет его от
неволи, а теперь видел — напрасно.
Хаптур снова сел на стул, оперся локтем на уголок стола, прикрыл лицо широкой ладонью.
— Насильно втянули парнишку в свою бесчестную компанию, в преступную банду, а человек
только начинает жить. Теперь скажите, как с ним быть? Нам, новой власти, при новом порядке?
Как нам вести себя с такими Павлами?
Хаптур не требовал ответа. Он наслаждался собственным красноречием, пониманием того,
что оно огнем жжет душу Качуренко.
Андрей Гаврилович хотел бы не реагировать на эти слова, не слышать скрытого в них
издевательства. Сжав кулаки, стиснув зубы, приказывал себе молчать, притвориться
окаменевшим. Понимал, что крик, протест, ругань — оружие слабое, проявление отчаяния;
именно такой реакции, которая должна засвидетельствовать его бессилие, безнадежность,
ожидает хитрый враг.
— А наша истинно украинская власть, пан Стецько с его преосвященством митрополитом
всея Украины, заботится и о теле, и о душе украинцев, собирает, зовет их под свои знамена,
возвращает в лоно святой церкви все честное и искреннее украинство…
Снова повело Хаптура на проповедничество. Быстрей бы уж дообедывал комендант, быстро
бы пришел всему этому конец…
Конец? Что? Что он сказал? «Бросает кончик…» Кто, какой кончик? А-а…
— Вы, уважаемый Качуренко, не отрывайтесь от берега. Вильна Украина и вам бросает
кончик, подает спасательный круг. С кем и чего не случалось, не каждый может
руководствоваться собственными взглядами и жить по собственному желанию. Пришлось и вам
служить Советам… Не один вы такой. Главное, как кто служил… А то, что вы добровольно отдали
себя в руки нашей власти, — в вашу пользу…
Качуренко сделалось жарко, вдруг показалось, что стены в кабинете превратились в стенки
докрасна раскаленной печки. Так вот что он запел!
— Все будет зависеть от того, кто и как сумеет приноровиться к новой власти. Немцы это
любят…
Неужели он считает, что Качуренко из тех, кто, попав в безвыходное положение, готов
сдаться, прислуживать оккупантам?
Ему хотелось осыпать проклятьями этого болтуна, но силы ему изменили, он сидел убитый,
одеревеневший.
— Вы, уважаемый Качуренко, проиграли окончательно. Вся ваша команда… тю-тю. И
прокурор с судьей, и милиция, и сам секретарь райкома партии, и все другие… Перед вами живой
свидетель этого, уважаемый Рысак, он не даст соврать. Один-единственный из всех случайно
уцелел…
Андрей Гаврилович сразу же поверил, что это так. И бездонная печаль сдавила сердце — это
же по его вине погибли товарищи, из-за его непростительного промаха. Еще вчера, увидев на
столе свои вещи, которые были спрятаны в землянках, он заподозрил, что произошло самое
худшее.
Бросил вопросительно-отчаянный взгляд на Павла, стремился в его глазах прочитать
подтверждение или отрицание того, что сказал Хаптур. Павло уставился в пол, прятал глаза.
«Почему он его все время называет Рысаком?» — подумал Качуренко.
Хаптур тем временем подошел к Павлу, покачался перед ним на носках сапог, устало сел
рядом.
— Уважаемый Рысак, надеюсь, вы сразу узнали свое начальство?
Молча ждал ответа.
Павло Лысак, не поднимая головы, глубоко вздохнул, подтвердил:
— Узнал…
— Хотя и трудно узнать? Не правда ли? Похудел уважаемый Качуренко, стал неузнаваемый,
правда?
— Я узнал…
Андрей Гаврилович жадно ловил его взгляд, хотел понять: что происходит в душе его
воспитанника? Не сломался ли? Не предал ли? Почему прячет глаза?
— Расскажите не таясь своему «благодетелю», где теперь основатели партизанского отряда.
Кем он должен теперь командовать?
Качуренко ждал — Лысак либо подтвердит слова Хаптура, либо возразит ему.
Павло Лысак сидел бледный, мял пальцами полу пиджака. Качуренко видел: слова
Хаптура — мука для него.
— Хотя вы человек молодой, но, говорят, устами младенцев глаголет истина. Не молчите,
Рысак, молчание — не золото.
Павло пошевелился. Переплел пальцы рук, на его лице заиграли красные пятна, поднял
глаза, но на Качуренко не взглянул, повел взглядом по стенам, по окну…
— И неправда, — хрипло заговорил он, откашлявшись. — Это совсем глупо… выдумка, будто
бы Андрей Гаврилович меня эксплуатировал. Наоборот… столько хорошего… как родной отец… да
что там говорить…
Горячий клубок подкатил к горлу Качуренко, на глаза навернулись слезы, опасаясь, что не
сдержит их, склонил голову, втайне радуясь: его воспитанник остался человеком, не изменил
правде, не стал вымаливать себе пощады за счет другого. Да, бывают в человеческой жизни
моменты, когда правда и честь становятся гораздо более ценными, чем сама жизнь.
— Вот и спаси его, хлопец, как благодетеля… как отца… Разве не видишь — человек на краю
могилы…
Павло поднялся с места, протянул руку к Качуренко.
— Андрей Гаврилович… Не подумайте плохого… Я ни в чем не виноват… Их уже не вернешь…
Так получилось… Все до единого…
Он не говорил, а лепетал, как в горячке, захлебываясь словами, ловил взгляд Качуренко, а
тот никнул головой, так как и в словах, и в тоне сказанного улавливал коварство и фальшь.
— Спасайтесь, Андрей Гаврилович, спасайтесь, иначе… Вы такой человек… вам надо жить…
вы еще можете…
Тяжкое подозрение жгло мозг Качуренко, насилу заставил себя поднять голову и
встретиться с глазами Лысака. И не узнал их, так как горели каким-то непонятным,
нечеловеческим блеском, фосфорически светились, и в памяти на какой-то миг вспыхнуло
воспоминание: ночь, тьма и фосфорический блеск волчьих глаз… Нет, не мог он сразу
определить суть этого незнакомого выражения глаз Павла, никогда за все годы совместной
жизни не замечал такого выражения глаз у близкого человека.
— Спасаться? — на удивление самому себе прохрипел Качуренко. — Как?
— Жизнь дороже всего… Своя рубашка… Не скрывайте… выдайте…
— Кого выдать?
— Сами знаете… Помощников… засекреченных…
Качуренко все стало ясно. Сломался парень. Сломали… Возможно, погибли его друзья-
партизаны, еще не став партизанами, а может, и нет…
Снова скрипел сапогами Петро Хаптур. Качуренко ожег его ненавидящим взглядом. Так вот
почему этот паук плел свою паутину, вот к чему клонил… «Вильна Украина… Самостийна и
независима…» прислужница Гитлеру…
— Вот вам, уважаемый, истина, проглаголенная устами младенца… Да, да, это единственный
способ доказать свою добропорядочность, благонадежность, лояльность, наконец. Карты, как
говорится, на стол, и тогда игра пойдет иначе…
Павло Лысак схватил Качуренко за руку, заговорил со слезой в голосе:
— Андрей Гаврилович, вы же мне как отец… Хочу вам добра… отплатить… за добро добром…
Все равно доберутся до каждого завербованного, так или иначе им конец, а себя спасете…
— Кто? Кто ты есть, Павло Лысак? — прохрипел Качуренко.
— Рысак я, Рысак, Андрей Гаврилович.
XXI
— Тебе, товарищ Трутень, придется выступить адвокатом.