Страница 100 из 101
Не только терпеливо, но даже с интересом Инесса выслушала эту речь. Роланд стал
расспрашивать о том, понравилось ли ей их лесничество, пришлись ли по сердцу притальские
леса.
Инесса отвечала сдержанно, а он, чувствуя себя здесь как дома, удобно уселся возле стола
и развел философию о том, что она напрасно так долго где-то там пребывала, что могла бы и
раньше осчастливить своего отца, поскольку он у нее лучший в мире. Он заявил, что такие отцы
даже по лотерее выпадают не всякому, а только тому, у кого сошлись номер и серия билета.
Инесса чувствовала себя в его обществе легко и просто, словно это и не Роланд, а какой-нибудь
ее одноклассник.
— Отцы выпадают по номеру и серии каждому, не то на свете было бы много безотцовщины.
— Не согласен, Инесса. Взять моего «старика». Я не осуждаю и не отрекаюсь от него, отец у
меня человек простой и честный. Четыре класса окончил. А послушать его — философ! Обо всем
судит по-своему. Обратили внимание, какое выбрал мне имя? Да подобного не то что в нашем
селе, а и в целой области не встречалось. На войну его не призывали, год его не выпал для
призыва. Служить в армии пришлось уже в мирное время, и служил не где-нибудь, а за
границей, в ГДР. Когда я появился на свет, зашел он в загс и закричал: «Моему сыночку я даю
имя заграничное. Запишите Роландом». Назвал Роландом, а сам меня зовет Орланом!
Инесса совсем развеселилась, показалось, что не Борька — Болконский учился с ней в
классе, а вот этот веселый Роланд — Орлан. Она была рада, что к ней зашел в гости этот Орлан,
ее уже не удивляло то, как он с ней познакомился. Она охотно разговаривала бы с ним до самого
вечера, но гость как неожиданно заявился, так и исчез. Вскочил, ткнул небрежно руку и
объявил:
— Ну, я побежал, а то начальство отсутствует, а на мне ответственность.
Девушка проводила его за порог, с сожалением посмотрела вслед. Пусть бы еще посидел,
пусть бы повеселил немного, но вовремя вспомнила о таинственном конверте с надписью
«Инесса».
В конверте бумаг было немного — всего лишь два письма. Первое словно кнутом стегнуло
девушку.
«Уезжаю навсегда, не ищи, не беспокойся. Пути наши расходятся. Из тебя ни ученого, ни
министра не получится. Так что какая у меня перспектива? Извини и не переживай, пусть все
забудется…»
Мамин почерк, мамина подпись… Неужели это правда? Неужели она могла такое написать?!
Не сразу развернула второе письмо — оно тоже было от мамы.
«Я тебя, Иван, просила не искать и не беспокоить нас с Инеской. Но, видимо, ты подумал,
что если я через суд оформила алименты, то это дает тебе право терроризировать меня. Да,
Инеса твой ребенок, но ты ее потерял вместе со мной. Ребенок остается по закону при матери,
поэтому если отец далек от ребенка, то не имеет на него никакого права. Я сочувствую тебе и
понимаю, что тебе хотелось хотя бы взглянуть на дочь, на это ты имеешь право, да и я не имею
права тебе это запрещать. Но я тебя прошу, я тебя заклинаю именем лучших дней, которые нам
подарила когда-то судьба, — не делай этого! Ну, увидишь ты малышку. И что из этого? Она
похожа на всех малышей, ей сейчас безразлично, с кем встретиться, а тебе от этого какая
польза? При твоем здоровье стоит ли нервничать, себя изводить? Но не это главное. Пойми меня
правильно и войди в мое положение. Я не осталась одинокой. Я счастливо устроила свою личную
жизнь, у меня прекрасный, красивый и талантливый муж, только, к моему несчастью,
архиревнивый, потому что любит меня, а твое появление может привести к непоправимому в
наших семейных отношениях. О посещениях тайных не может быть и речи, так как если он об
этом узнает, все мы — и я, и наша маленькая — можем попасть в ужасное положение. Думаю, ты
меня понял, Иван? Ты умный и добрый, и с этих пор ты навсегда о нас забудешь, будем считать,
что наше прошлое было нереальным, что оно нам приснилось».
И подпись. Мамина. И почерк тоже.
«И с этих пор о нас забудь, — подумалось ей, — только не забывай посылать алименты». Ей
стало очень жаль отца. Она только теперь почувствовала, как полюбила его и готова отдать
жизнь взамен того, что он выстрадал и потерял. Поклялась самой себе, что никогда теперь с ним
не расстанется.
Миновала короткая, одна из самых коротких июньских ночей на Тали. И родился новый
день. Еще люди отдыхали, еще птицы только пробовали голос, еще деревья сонно клонили вниз
листья, а солнце уже оживило горизонт, собиралось выглянуть.
Инесса снова заняла удобный диванчик на веранде: сколько ни просила Ольга Карповна
поселиться в уютной комнатке, не захотела, она уже привыкла к этой постели, на ней ей
приснились прошлой ночью такие прекрасные сны.
Поднялась рано, очень рано, еще солнце не появилось, только еще выслало в разведку
своих гонцов, и они бесцеремонно пробивались сквозь узорчатые окошки, поздравляли Инессу с
новым веселым днем. Не сразу вскочила на ноги, как привыкла это делать на протяжении десяти
лет, а несколько минут понежилась в теплой постели, еще раз захотелось передумать все, что с
нею за последнее время произошло. Вспомнила маму. Вспомнила без той теплоты, с которой
думала о ней всегда. Нет, она ее не разлюбила, даже не осуждала, она просто не могла ее
понять и не хотела видеть. Во всяком случае, сейчас, в ближайшее время. Так как если бы
увидела, то высказала бы ей в глаза, как нечестно обошлась она с отцом, променяла его, самого
лучшего на свете, на чужого и бессовестного Касалума, бросила в то время, когда ему так
необходима была помощь, ради собственного благополучия предала самого близкого человека,
предала так, как предают на поле боя раненого друга, оставив того на произвол судьбы. Пока
отец был здоров, она была рядом, а нависла над ним страшная угроза смерти, и она ушла от
него.
Через несколько минут вышла в сад, потом по тропинке двинулась к озеру.
Над озером плавал легкий туман, в воде плескалась утиная семейка. Старая утка
приветствовала Инессу громким кряканьем, отозвавшимся эхом в сосновом бору, и полетело оно
далеко за Таль, в притаившееся за неширокой поймой село, слилось с петушиным криком,
собачьим лаем, телячьим мычанием.
Солнце уже запуталось меж ветвей и стволов, мигало и золотилось среди стройных
корабельных сосен, отблески его играли и переливались на крышах домов, на поверхности
озера.
Впервые попав в лесную глушь, она подумала: как здесь могут жить? Это же, считай, заживо
похоронить себя в этом пусть и прекрасном, но монастыре. Присмотревшись ко всему поближе,
она поняла: это не так!
…То ли от утренней прохлады, то ли от нервного возбуждения ее била дрожь.
Вдруг позади зашуршали чьи-то шаги.
К ней приближался отец, словно из дальних странствий возвращался.
— Не спишь, дочка?
Вопрос прозвучал как песня: почему же не спишь, не отдыхаешь, не набираешься сил и
здоровья, моя единственная, моя ненаглядная дочь?..
— Ой, папа, разве можно спать в такое утро!
Отец расцвел от таких слов.
— Гены, дочь, гены! Я тоже люблю раннее утро. Только рассветет — уже на ногах…
Они направились к сосновому бору, вскоре достигли корабельных сосен, углубились в них.
— Люди назвали этот лес Карнаевым бором, — объяснял Иван Матвеевич. — Карнай был
здесь лесничим еще в прошлом столетии. И посадил этот бор над Талью. Могучим был этот лес,
уже во времена войны деревья достигли зрелого возраста. Фашисты набросились на него. Если
бы партизаны им не помешали, уничтожили бы делянку до конца. Почти половина бора легла под