Страница 12 из 14
– Я не знал.
Мишка не говорил про инсульт. И сам отец, с которым в последние годы Стас перебрасывался от силы парой фраз. Привет. Как дела… я вам там перечислил… что-нибудь нужно?
Наверное, стоило приехать.
Хорошие дети навещают родителей. Выходит, что Стас не самый лучший сын, а ему казалось, что он все делает для семьи.
И своей не появляется.
Точнее, появляются какие-то женщины, приходят и уходят. Строят на него, на Стаса, планы, а он этим планам не соответствует. И женщины обижаются, начинают выплескивать на Стаса обиды. А потом, к несказанному Стаса облегчению, все-таки уходят…
– Он в больницу попал… больше месяца там провел… оказалось, что инсульт у него не первый, что он на ногах переносил… Мишка его на ноги поднимал. Мама моя тоже помогала…
А Стас понятия не имел.
И теперь вот злость разбирает, что на братца дорогого, что на отца… почему не сказали? Стас бы нашел хороших врачей. И сиделку. И вообще все, что нужно. Он ведь зарабатывал прилично. Хватило бы на клинику нормальную, даже за рубежом хватило бы.
А они молчали.
Из гордости глупой? Из нежелания навязываться?
– Я не знал, – прозвучало оправданием, и оправданием слабым.
Но Людочка кивнула.
– Я говорила Мише, что это глупо, но он… он был очень обижен… и считал, что вы сами не хотите иметь с ним, с отцом ничего общего, а у отца вашего вообще характер. Не будет он навязываться.
И от этого характера еще тогда Стасу хотелось на стены лезть.
Из-за этого характера он, пожалуй, и избегал появляться дома. Убеждал себя, что занят… и был занят. Бизнес требовал постоянного внимания. Но помимо бизнеса были еще упреки отца, которые Стас не готов был выслушивать. Он представлял себе отца, сухолицего, подтянутого, в домашнем спортивном костюме, который сидел на нем едва ли не формой.
Представлял портсигар.
Сигареты.
Хриплый голос. Ровный тон, которым отец высказывал упреки. Всегда в глаза. И слова находил такие, от которых вскипало в груди тихое бешенство. А ведь, если разобраться, ничего оскорбительного он не говорил. Правду. Но правда в его исполнении получалась какой-то перевернутой.
– Он меня так и не простил, – Стас вытер лицо.
Мокрое.
И руки мокрые. И дождь больше не пахнет дождем, но прелой листвой, и землею свежей, и запахи эти напоминают о кладбище.
– Он думал, что я пойду в военное училище… он ведь военным был… и мой дед… и прадед… и династия целая, а я вот в бизнесмены подался. Он всегда презирал тех, кто деньги ставил выше чести. Получилось, что я его надежды обманул… и не только его, всей семьи. И Мишка тоже… наверное, он думал, что если не я, то хотя бы он. А получилось, что оба не пожелали в армию.
Может, именно это отца и убило?
Не инсульт, но осознание того, что династия военных на нем прервется?
– Ты не виноват.
– Я знаю.
Но знание не избавляет от чувства вины.
– Вот и вышло… как вышло… потом, после похорон, я все-таки приехал и… все равно не получилось разговора. Я думал, что Мишка остынет, успокоится, тогда и нормально все будет. Я объясню. Он поймет. Обнимемся по-братски. Похлопаем друг друга по плечу, и вообще все наладится сразу. А он не успокаивался. И не налаживалось… и только когда с выставкой этой…
Стас нахмурился.
Выставка.
Ему казалось, что это была именно его, Стаса, идея. Идея хорошая, если не сказать – замечательная. Та самая протянутая рука, которую Мишка точно не оттолкнет…
– Знаешь… – Он потер мокрый лоб.
А ведь вымок-то до рубашки, до майки даже. Вода на куртке, вода под курткой, и холодно, неудобно, но в то же время и мысли нет, чтобы встать и уйти.
– А ведь это он мне позвонил… тогда… полгода… да, где-то полгода тому… он мне прежде только дважды звонил. Когда отец умер, и потом еще раз, сказать, что ремонт делать в квартире будет. Вроде как я на нее тоже права имею. Честный. Мне эта честность показалась глупой донельзя… ну, то есть не глупой… и не честность. Наверное, не честность даже, а принципиальность такая вот, показушная… он мне тогда предложил выкупить мою долю… я взбесился… опять наговорили друг другу глупостей… но в общем, не о том. Мишка позвонил. Сказал, что он договорился, вроде как две его картины в галерею приняли. В частную. А это вроде как большой успех. И он со мной этим успехом делится. Рад был, а меня тогда как бес толкнул… две картины всего? Какого хрена только две? Мишка собственную выставку получить может.
Людочка слушала.
Она определенно умела слушать, и качество это было крайне необычно для женщины. Прежние Стасовы все больше говорить любили и, как правило, о себе. О своих планах, надеждах… а о Стасе только когда он эти надежды не оправдывал.
Странно сравнивать.
Людочка… девочка-отличница. Платье школьное, коричневое, с юбкой в складочку. Кружевной воротник. Белые манжеты. Фартук черный.
Портфель.
Косички две жиденькие, которые она до выпускного класса, кажется, носила, хотя косички – это для детей. Но у Людочкиной мамы были собственные представления о приличиях.
Та Людочка не могла себе позволить ни плохих оценок, ни скоротечных школьных романов с поцелуями у запасной лестницы. Та Людочка осталась в прошлом, как остался и сам Стас с твердолобой уверенностью в том, что школьные науки ему не нужны.
Он отряхнул воду с волос и поднялся.
– Пойдем.
– Куда?
– Куда-нибудь. А то промокнешь. Простудишься.
Она фыркнула, будто сама эта забота была Людочке смешна.
– Это была его идея, с выставкой… – Стасова неудобная мысль оформилась. – Мишка меня грамотно навел… картины… приглашение на какую-то тематическую… упоминание, что в галерее этой и персональные организуют, но это дорого… а я, дурак, и ухватился. Дорого, значит, возможно. Да и не так уж дорого оно оказалось…
После улицы воздух в салоне машины показался горячим, словно в бане. И Людочка расстегнула пуховик, под которым обнаружился красный просторный свитер.
Красный был ей к лицу.
А прическа все равно неудачная.
– Отвези меня к Старому рынку, – попросила она, откидывая влажные волосы. – Попробую с Ольгой встретиться. Может быть, она что-то знает.
И больше ни о чем Стаса не спрашивала.
А он и не говорил.
Старый рынок остался прежним. Полуразвалившаяся стена, дорога в ямах и древняя автобусная остановка. Старух вот не было, то ли по причине дождя, то ли по причине все того же понедельника. По понедельникам Старый рынок не работал.
Дома, его окружавшие, тоже были старыми.
Пятиэтажки серого скучного цвета, глядевшиеся грязными. Мутные стекла окон. Вереницы разномастных балконов. Иные застекленные, обшитые сайдингом, другие – исконного вида, пусть и потрепанные временем. На этих, открытых, сушилось белье, но и оно выглядело застиранным, забытым.
Мертвое место.
– Я могу подождать, – предложил Стас.
– Не стоит, – Людочка выскользнула из машины неловко. – Лучше попробуй узнать про Ивана Пряхина… а Гошкиной фамилии не знаю. Но не думаю, что в нашем городе много самоубийц.
Наш город.
Она так произнесла, будто этот город и вправду был не только ее, но и Стасов.
Глупость.
Он уехал. Оставил. Обжился, пусть не в Москве, а в Екатеринбурге, там тоже хватает возможностей для бизнеса. И к Екатеринбургу, шумному, растрепанному, попривык. А эта провинциальная глушь действует на Стаса угнетающе.
С другой стороны, Людочка права. Вряд ли здесь много самоубийц.
Но сначала Стас заглянет в другое место.
Раз он продал дивный рисунок из «Каменного гостя» – Дон Жуан за 3 рубля. Так просто кому-то. И купил себе белые лайковые перчатки. Надев их раз, бросил, сказав: «Как вульгарно»[1].
Ныне, на излете жизни своей, я благодарю Провидение за то, что позволило оно стать молчаливым свидетелем жизни человека, пред гением чьим я преклоняюсь. И в то же время я кляну себя за слабость, ибо сил моих малых не хватило на то, чтобы изменить предначертанное судьбой. Я пытался, и не единожды, и порой мне даже чудилось, что удача на моей стороне. Однако вновь и вновь демоны его бытия оказывались сильней человека. Быть может, если бы он сам нашел в себе силы противостоять им, если бы в ту самую первую встречу, ставшую роковой, послушал бы моего совета и отступил, все сложилось бы иначе. Однако иные люди твердят, что Провидение же уготовило для каждого из нас свой особый путь. И если так, то все усилия мои были изначально тщетны. Мишеньке было суждено пройти по мукам. И как знать, не страдания ли души возвеличили его над иными людьми?
1
Из воспоминаний К. Коровина.