Страница 9 из 72
Гонаибо вышел на порог своей хижины, утопающей в диких травах. Издали ее соломенная крыша должна была казаться среди зеленой саванны просто пожелтевшим кустом. В другие времена года, когда земля меняет одежду, кровля превращалась в едва заметное светлое пятно. Упираясь руками в бедра, подросток долго смотрел на волнистую ширь саванны, огибающей озеро, и вдруг, охваченный безотчетным весельем, кинулся бежать в высокой траве. Он летел по лугам, как молодой олень. В изодранных коротких штанах, с голыми руками, ногами, грудью — вся кожа цвета спелого абрикоса, — легконогий и ловкий, скакал он в буйном разливе трав.
Гонаибо привезли в эти края грудным ребенком, и ему казалось, что он вышел из самого чрева этой земли, точно так же, как вырастает в полях пучок травы, стебелек проса или ствол кампешевого дерева. Покинутая всеми на свете, его мать забрела сюда как-то вечером в поисках пристанища; выбиваясь из последних сил, она шла, завидев вдалеке блеск воды, как идут сквозь ночь на огонек. Она сама построила себе жилище на берегу озера, вдали от дорог, в безлюдном уголке, отгородившемся от мира зарослями кустарника и глубокими оврагами. Родители выгнали ее за то, что она принесла в дом младенца. Молоко — «перегорелое молоко», как говорится, — бросилось ей в голову, но помешательство было безобидным. Она так и осталась навсегда чудаковатой...
Мать воспитала сына в дружбе с травами, водами и со всеми живыми существами, населявшими окрестность. Несмотря на то что в ее сердце жила обида на безжалостную родню, она познакомила мальчика со всеми вековыми традициями, бережно передававшимися из поколения в поколение. В светлые минуты она обучала сына ремеслам родного Бассен-Зима: прясть хлопок и делать из него пестрые гамаки, лепить из глины посуду, растирать в муку сушеные клубни маниоки... Она раскрыла перед ним целебные тайны трав. Она влила в его сердце любовь к одиночеству, недоверие к людям, нежность к природе, верность древним гаитянским обычаям — и прочно привязала его к озерному краю. Почувствовав приближение смерти, она взяла с Гонаибо клятву, что он будет по-прежнему жить один, избегая всякого общения с людьми.
— И будешь так жить, пока не зацветет маленькое дынное дерево под горой... Тогда ты уже будешь настоящим мужчиной и спустишься в город, к людям. Крепкий, как дуб, ты станешь бороться, не боясь злых людей, и отвоюешь у них место для своих корней, ты заставишь себя уважать и сам будешь уважать других, и заживешь свободный и гордый, как молодой кайман.
В иные дни, желая испытать силу своих рук, он с остервенением набрасывался на какое-нибудь молодое дерево, чаще всего на байягонд, потому что байягонд упруг, неподатлив и дик, он — подлинный князь лесных чащ. Гонаибо не успокаивался до тех пор, пока не пригибал противника к земле. А как его тянуло померяться силами с молодым бычком! И со старым неприветливым кайманом, который жил в озере, иногда всплывал на поверхность и показывал над водой спину, покрытую, точно маленький островок, тиной, илом, водорослями и даже цветами и травами.
В бессонные ночи Гонаибо вспоминал свои разговоры с матерью; эти воспоминания заменяли ему беседы с людьми. Он жил, никого к себе не подпуская, в полнейшем одиночестве. Изредка случалось, что в его владения забредут крестьяне — в поисках целебных трав или заблудившейся скотины. Но они всегда за версту обходили хижину таинственного мальчика с озера. Они остерегались даже упоминать о нем. Эти суровые люди боялись ребенка со змеей, друга кайманов. Завидев его даже издалека, они старались обойти его стороной. Тайны человеческие сплетаются с тайнами богов... Гонаибо был маленьким королем, царственным ребенком, владыкой бескрайней саванны и всего берега. Дорожа своим царством, он не отдал бы без боя ни клочка этой земли. Быть может, иные и шушукались на его счет и одинокому мальчику приписывали самые невероятные свойства, но эта тайна только внушала страх перед ним. Люди пришлые — путешественники, охотники, приезжавшие на озеро туристы — тоже избегали этого уголка: овраги стяжали ему дурную славу. Так и жил Гонаибо вдали от людского глаза, любопытства и злобы.
Лишь один человек посмел однажды приблизиться к нему. Это был Данже Доссу, грозный колдун. Как-то лунной ночью он подошел к самой хижине. Гонаибо сидел в дверях, у его ног свернулась змея. Он встал навстречу незваному гостю, чья огромная фигура и съежившаяся тень отчетливо выделялись в прозрачном лунном свете. Лицо Доссу сверкало, как черные камни посреди озера, в ушах поблескивали огромные кольца. Он был в полинялой синей куртке и таких же штанах. Колдун глядел на мальчика ледяными глазами кондора, выследившего добычу. Гонаибо шагнул к нему.
— Вон с моей земли! — закричал он.
Данже не пошевелился.
— Зеп! — крикнул Гонаибо.
Змея подползла к колдуну и зашипела. Пришелец отступил. Змея преследовала его по пятам, пока он не скрылся в лесу.
С этого дня уже никто не смел посягать на владения Гонаибо. Разумеется, его иногда узнавали, например, когда он приходил на рынок в Бокан-Тикошон или в Ля-Фурнию, по ту сторону границы, чтобы продать свои кувшины, корзины и гамаки, — но никто не решался с ним заговорить. Впрочем, он бы все равно никому не ответил. Данже Доссу вынужден был молчаливо признать безраздельную власть ребенка со змеей над саванной, зарослями кустарника и берегом озера. Это были два властелина. Старый колдун, полномочный представитель зловещих сил и великих тайн, не смел тронуть молодого волшебника, загадочного и яростного, которому, по убеждению Данже Доссу, покровительствовали неведомые божества, повелители зверей и вод. Оба гордые, как деревья, наблюдали они издали друг за другом, исполненные взаимного уважения и ревнивой тревоги за свои права.
Гонаибо шел по саванне, направляясь к небольшой рощице байягондов, желтевших неподалеку от берега. Взобравшись на невысокий холм, он остановился и огляделся. Он стоял в своих изодранных штанах, выставив вперед ногу, одну руку положив на бедро, а другой сжимая рогатину, и казался лесным духом, юным сильфом, окаменевшим в высокой траве. Он продолжил путь. В такт своим шагам он напевал старинную песню:
Солнце поднималось все выше — и все жарче жгло молодого бога, шагавшего по своим Елисейским полям.
Вот он нырнул в листву, лег на землю и пополз быстро и бесшумно. Наметанным глазом он разглядел несколько темных камней, разбросанных среди травы и цветов. В свежем воздухе неумолчно звенели цикады. На гниющем стволе сидела пузатая древесная ящерица и, раздув зоб, пыжась, как матадор, пугала позеленевшую от страха противницу. Вспорхнула чета сварливых сорок, продолжая высоко в небе свою семейную перебранку. Весь этот животный и растительный мирок дышал, трепетал, вздрагивал — счастливый, неутомимый, многоцветный, удивительно прекрасный, непрестанно обновляющийся, жестокий, кровожадный. На каждом клочке земли шла яростная борьба, в каждом цветке торжествовала любовь, на каждой былинке расцветало счастье, в каждой капле росы зрела жизнь, в каждом бутоне рождались соки, яды, дурманы. Смерть подстерегала живое. Первичное, неорганическое, инертное соединялось и распадалось, живая материя пожирала мертвую. От земли поднималось облако благоуханий, многослойный коктейль густых ароматов: вот — запахи причудливые, летучие, едкие; чуть повыше — роскошные, переливчатые, плотские, поближе к земле — тяжелые, стойкие, терпкие. Песнь песней земли сплетала и расплетала свои мелодии и аккорды, рассыпала шумы, лилась могучим многоголосьем.
Гонаибо с трудом различил трех затаившихся в зелени игуан, неподвижных, оцепеневших, поражающих совершенством своей мимикрии. Чуть позолоченные солнцем, они лежали на прогалине, как зеленоватые камни. Лишь самая крупная вертела головой из стороны в сторону, и на ее сером горле колыхались мягкие перепонки. Две других выставили толстые хвосты, покрытые вкривь и вкось грубой чешуей; по всему позвоночнику шел острый зубчатый гребень. Гонаибо пододвинул к себе увесистый камень, взял поудобней рогатину и издал короткий пронзительный крик. В ответ прозвучал точно такой же скрипящий звук... Гонаибо улыбнулся, весь сжался, как пружина, и вскочил на ноги. Рогатина со свистом рассекла воздух. Игуана дернулась, получив удар в бок, и, перебирая скользящими лапами, кинулась с безумной быстротой наутек; в боку у нее торчала рогатина, колотившая по высокой траве. Зеп, змея, тут же вступила в игру, преграждая обезумевшим игуанам путь к бегству. И тогда Гонаибо бросил камень, придав его полету абсолютно точную параболическую траекторию. Игуана с размозженной головой забилась в агонии и застыла. Мальчик вытер потное лицо, заплясал от радости, повалился на траву; накатавшись вдоволь, он снова исполнил бешеный танец охотника за скальпами.