Страница 2 из 75
Я смотрю на Пончика и понимаю, что ему не очень хочется бить малой саперной лопатой немцев по головам.
- Внимание! Воздух!-понеслось вдоль окопа.
На нас идут «юнкерсы». Никто не дает команды. Стреляем по ним сами. Надо найти упреждение и бить чуть вперед. Главное - не дергать спуск. Нажимать плавно и неторопливо…
В бой вступают наши пулеметы.
- Женька,- кричу я,- где ты?
И опять прямо на окоп идет «юнкере». Я стреляю ему в лоб. Кажется, летчик смеется. Вижу - пограничник запустил в него лопаткой, а потом охнула, перевернулась земля.
- Женька! Сейчас тихо-тихо.
- Пей,- говорит Женька и стучит фляжкой по моим зубам.
- Ну, пей же,- просит Женька и тянется к винтовке,- немцы пошли, Алешка.
Окоп наполнился частой беспорядочной стрельбой.
И опять с нами Григорий Иванович. Через меня шагает, кричит:
- Приготовиться к контратаке! Примкнуть штыки! Дозарядить магазины!
- За нашу Советскую Родину! - кажется, это голос комбата.- Вперед, товарищи, ура!
- Ты лежи,- кричит мне в ухо Женька,- я скоро вернусь.
Женька хватает гранату, карабкается на бруствер окопа, из-под его сапог на меня сыплется земля. Я закрываю глаза. Опять заложило уши. Тошнит.
…Кто- то трясет меня за плечи. Близко-близко лицо Женьки.
- Живой,- смеется он.- Здорово тебя оглушило!
Над головой черное небо. Идет дождь. Когда же пришла ночь? Ведь был день, было солнце.
- Как атака? - вспоминаю я.
Женька долго молчит, потом пододвигает свою каску.
- Потрогай, что в ней.
На ощупь - патроны. Их много, но только они очень легкие.
- Медальоны! - с испугом отдернул я руку.
- Сейчас собирали,- глухо говорит Женька.- Григорий Иванович с нами ползал.
Женька отвернулся, уткнул голову в колени и молчит. Мне кажется, что он плачет.
- Давай, Алешка, держаться друг за друга,- не поднимая головы, говорит Женька.- Меня ранят - ты перевяжешь, тебя - я перевяжу. А если что… так мы живем в одном доме…
Я обнимаю его. Нет, он не плачет, а просто мелко дрожит. Наверное, от дождя.
На дне окопа уже большие лужи. Мы сидим на корточках. Я караулю, а Женька под шинелью тихонько курит. Григория Ивановича вызвали к комбату, а пограничник сам незаметно потягивает из рукава.
Дождь все сильнее и сильнее. Мы уже не сидим на корточках, а стоим в рост. Немцы беспрерывно пускают ракеты. Две из них попали к нам в окоп и, страшно шипя, еще долго освещают нас липким зеленым светом.
Вода уже проникает за голенища сапог. Мы не двигаем ся. Григория Ивановича все нет и нет. Пончик жмется ко мне, бормочет:
- А если выше нальет? Что тогда? Наверх выползать? Я не знаю, что ответить. Одна надежда, что дождь скоро
перестанет.
- Я тебе вылезу,- хрипит пограничник,- вот смотри, парень…
Он надевает на штык фуражку и чуть приподнимает винтовку над окопом. Сейчас же веер из трассирующих пуль замахал над нашими головами.
- Сволочи, козырек разбили,- почему-то с удовлетворением говорит пограничник, осматривая фуражку.
Справа вдоль окопа громко хлюпает вода. Кто-то большой пробирается к нам.
- Живы? - спрашивает этот большой голосом Григория Ивановича.
- Живы,- отвечаем мы.
- Ну, что там у комбата? - спрашивает пограничник.
- Да ничего,- смеется Григорий Иванович.- Двоих-троих убьем и обедать пойдем.
Кажется, и дождь слабее стучит по каске и теплее стало.
- Женя, ты что молчишь? - спрашивает политрук.
- Живот пучит,- кряхтит Женька,- а вылезти нельзя.
- Давай прямо здесь.
- Неловко как-то,- мнется Женька.
- А ты на лопатку, - деловито предлагает Григорий Иванович, - а потом зашвырни подальше в сторону немцев.
Мы отвернулись. Женька в точности выполнил инструкцию.
Хотя мне и показалось, что дождь по каске стучит реже, но вода уже поднялась выше колен. Я перекладываю из карманов брюк патроны и хлеб за пазуху. Мы все молчим. От холода нас трясет.
Изредка вполголоса в сердцах ругается пограничник.
- Сволочи, как котят утопят. Эх бы врукопашную!
- Алеша,- задумчиво спрашивает Григорий Иванович,- а тебе драться приходилось?
- Угу,- говорю я,- в детстве.
- Из-за девчонок?
- Да как вам сказать…
Дождь все стучит и стучит по каске. Все глуше и, кажется, дальше голос Григория Ивановича. А потом он и вовсе пропал. Только дождь и дождь.
Почему- то подумалось, что сейчас дождь поливает московский асфальт, моет затемненный Арбат, Плющиху, наш двор и любимую всеми мальчишками скамейку, где увеличительным стеклом выжжены слова: «Алеша + Лариса = любовь».
Всего четыре года назад…
У нас во дворе все чем-нибудь увлекаются. Одни собирают марки, другие - спичечные коробки, а очкастый Лева Гоц - книги. Один я ничего не собираю. И хорошо: забот меньше. А вот с завтрашнего дня как раз очень хочется жить без забот.
Дело в том, что уже сегодня можно зафутболить все учебники и до первого сентября - свобода. Что с этой свободой делать - я еще толком и сам не знаю.
Когда мы шли из школы, Лариса спросила очень обидно, просто так, безразлично:
- Ты куда на лето?
- Никуда. В Москве буду.
Мы помолчали, а потом я с надеждой сказал:
- В Москве летом очень хорошо. Народу мало. Все уезжают…
Я говорю, а она молчит. Портфельчик коленками стукает и молчит. Решаюсь:
- А ты куда на лето?
- Не знаю. Как папа…
У парадного постояли. Она разглядывает свои белые тапочки, потом говорит:
- Ты бы хоть за лето дневник вел.
- Какой?
- Ну такой, куда все записывают.
- А чего записывать?
Она пошевелила пальцами, взяла за локти. Сама взяла. Прямо руками. И ее лицо близко-близко. Так еще никогда не было. На нем все-все видно. Даже чернильное пятнышко у виска.
- Так чего же записывать? - куда-то, словно в вату, говорю я.
Она опять разглядывает тапочки:
- Ну, разные случаи из твоей жизни. Знаешь, все великие люди вели дневники.
Сказала и побежала по темной лестнице, мелькая тапочками.
Интересно, нарочно она про великих людей или всерьез? Надо же!
Дома утащил у сестры Нонки толстую тетрадь и решил вести дневник…
Сейчас пойду во двор и посмотрю, чего записывать.
Интересно все получается! Вот сидишь дома в четырех стенах и ничего не видишь. А стоит только открыть дверь на улицу, и сколько всего видно! Это хорошо, что люди придумали двери и каждый день их открывают. Ну, это я увлекся. Открываю. Пошел.
Вот и наш двор. Сидят на скамейке мальчишки и ловят солнце в увеличительные стекла. Только один Лева Гоц читает. У него мать библиотекарша, потому он всегда читает, хотя через его увеличительные очки можно здорово прожигать.
Сидят ребята на скамейке и даже не болтают ногами. Нельзя пошевелиться. Нужны терпение и твердая рука.
Там, где под стеклом получается яркая точка, вьется голубая змейка дыма.
Вот одна лениво танцует прямо на скамейке и всем рассказывает: «Алеша+Лариса = любовь».
- Гадина ты,- говорю я в затылок Сережке Бахиле, но дать по шее не решаюсь. Он первый силач во дворе.
Сережка, не оборачиваясь, задумчиво говорит:
- А разве не правда?
И все так же танцует под его стеклом сплетница - дымная струйка.
Потом он полюбовался своим трудом и увлеченно начал выжигать первую букву ругательного слова. Мы заинтересовались.
Рядом серьезно посапывает худенький Мишка Жаров. У него струйка дыма толстая, густая. Потому что Мишка нацелился стеклом в газету. Яркая точка солнца неумолимо съедает напечатанные строчки: «…ый успех художественного фильма «Чапаев». Вот уже третий год с экранов…»
Струйка дыма движется дальше, пожирает телеграмму из-за границы: «Секретарь комсомола Испании брошен в тюрьму…» Постоял задумчиво дымок и пошел дальше: «Уже недалек день, когда новая очередь московского метрополитена…»