Страница 9 из 122
Так, представители школы «Анналов» предложили понятие mentalité для обозначения определенного культурного мировоззрения отдельной исторической эпохи. Термин «ментальность» («менталитет») в своем оригинальном истолковании определялся М. Блоком как «весь тот комплекс основных представлений о мире, при посредстве которых человеческое сознание в каждую данную эпоху перерабатывает в упорядоченную картину мира хаотичный и разнородный поток восприятий и впечатлений»[112].
Понятие «эпистема» М. Фуко имеет форму матрицы; при этом в культуре в данный момент всегда существует только одна такая эпистема, «определяющая условия возможности любого знания»[113] — и это знание может иметь как сознательно теоретическую форму, так и неявно присутствовать в практике.
Итак, существует структура (стиль мышления, эпистема), которая определяет саму возможность существования научного знания. Разумеется, что формы и содержание знания фактического в значительной мере детерминированы этой структурой. Система взглядов, убеждений, нормативов и т. д. — таково выражение содержания предпосылок, предшествующих нашему познанию.
Значит, классическое представление о факте, как о некоем объективном феномене, существующем независимо от системы оценок, стандартов знания, уже существующих в системе знании, неверно.
Мы не отрицаем того, что всякое событие, как изменение во внешнем мире, оставляет о себе определенные следы, в виде воспоминаний людей или же в виде каких-нибудь предметов и т. п. В суде исследуют эти следы, сочетают их друг с другом, строят выводы и приходят к заключениям, которые и составляют убеждение. Но прежде чем у субъекта доказывания сложится такое убеждение на основании «доказательств» как протокольных отчетов о событии, он испытывает общую правдоподобность исследуемого доказательства-факта. Это испытание — момент до того важный в процессе образования убеждения, что иногда, при самих доказательствах, мы не признаем известного положения достоверным потому только, что оно противоречит нашим понятиям о правдоподобности. Представление же о правдоподобности может быть весьма различным, смотря по состоянию наших знаний, опыта и прочих моментов, не исключая предубеждений, предрассудков. Не случайно Л.Е. Владимиров в свое время писал: «Можно возразить, что следует судить по доказательствам, а не по общей правдоподобности случая. Но такое возражение основывается на предположении, что критерий правдоподобности есть произвольно вносимый момент в процесс образования убеждения. Но это совсем не так. Критерий правдоподобности — совершенно законный элемент, имеющий такое же значение, как и всякое доказательство вообще»[114].
Впрочем, мы расходимся с нашим коллегой профессором А.С. Александровым, разделяющим неклассическое понимание факта, при котором под фактом понимается любое сведение, которое согласилась принять за истинное определенная аудитория — в узком смысле состав суда, а в широком — сообщество процессуалистов, судебных деятелей. Мы не разделяем тезиса о том, что факты — в голове судей, присяжных[115]. Это характерно для представителей «философии жизни», считавших факт как нечто «иррациональное», как «остаток», в принципе не могущий выступать инвариантом, то есть как чисто субъективное явление. «Факт находится в чьем-либо сознании или нигде»[116]. Рассуждения А.С. Александрова весьма близки этой философии. Слова, произнесенные в судебном заседании, становятся фактами, когда они овладевают составом суда и делаются убеждением судей. Внутреннее убеждение судьи, которое и дает бытие фактам, есть определенное состояние разума судьи. Однако разум судьи есть в свою очередь продукт языка. Языковая компетенция для различения истины и лжи закладывается в разум судьи подобно программному обеспечению компьютера. В конечном счете, как считает один из авторов, по лингвопсихологическим схемам собирается интеллектуальный продукт под названием «судебная истина»[117]. Далее мы объясним, как можно преодолеть издержки неклассических представлений о факте, достоверном знании.
Отмечая позитивное влияние постклассических взглядов на трактовку факта, первое, что надо зафиксировать — признание в факте «субъективности», наряду с «объективностью». Невозможно отождествлять факт просто с данными ощущений, с эмпирическим опытом и даже с информацией, то есть объективностью как таковой (слепком с нее), поскольку в структуре фактического знания присутствуют также и абстрактно-теоретические моменты, элементы обыденного сознания; элементы идеологии и пр. Факт представляет собой диалектическое единство субъективного и объективного; в факте информация, полученная из документа, показаний и другого источника, объединяется с субъективной позицией субъекта, получившего информацию и представившего ее суду в определенном изложении. А это установка субъекта доказывания в свою очередь детерминирована правом, системой судопроизводства и судоустройства, наконец, системой знания, существующего в данную эпоху.
Интерпретация, наличествующая в факте, не есть нечто внешнее по отношению к нему, к его объективному (информационному) содержимому, она не может рассматриваться как нечто чужеродное, изменяющее и искажающее объективное содержание; она служит средством его познания и оценки. Как пишет Ю.А. Мелков, не существует какой бы то ни было абсолютной инвариантности факта, поскольку даже информативная сторона факта не лишена собственных субъективно-партийных моментов[118]. Но если в состязательном судопроизводстве эта партийность сторон в истолковании данных допускается, а столкновение интерпретаций их конкуренции допускается и стимулируется, то в следственном процессе упор делается на умножение контролирующих, надзирающих инстанций за тем, чтобы орган расследования объективно, полно и всесторонне проверил факты. Какой способ лучше гарантирует достижение желаемого результата — истины, сказать трудно, не став в свою очередь партийным — сторонником следственного или состязательного судопроизводства.
Очевидно, что в составе интерпретации можно выделять «предынтерпретацию» и «пост-интерпретацию». «Предынтерпретация» предшествует как вычленению из окружающей действительности чего-либо как факта (потенциального), то есть означивание, осмысление объекта, так и проговариванию, объяснению, использованию эмпирического данного в процессе доказывания, судоговорения (переинтерпретация в новых контекстах). Так, Ю.А. Мелков указывает, что «предынтерпретация эмпирических источников уже наличествует в позиции ученого, когда он подходит к их рассмотрению; интерпретация этих источников, их выражение, перевод на язык теории приводит уже к становлению научного факта»[119].
Предынтерпретация предшествует как объяснению данного факта, например, с позиции его относимости к предмету доказывания, так и собственно рассмотрению процессуального источника на предмет извлечения из него необходимой «доказательственной» информации. Она предполагает набор умений, познаний, установок, приборов, с помощью которых субъект намеревается получить факт. Но, прежде всего, это непосредственное сознание субъекта, его культурная образованность, профессионализм, идейность или «калибровка сознания» познающего субъекта[120].
Предынтерпретация — это использование имеющегося у субъекта опыта означивания, декодировки эмпирических данных; это его воля, наконец, к тому, чтобы установить истину сообразно господствующим стандартам истинности. Подобная предынтерпретация происходит посредством фактических презумпций, доктрин, априорных положений, культурем[121], то есть набора познавательных установок, как вполне осознаваемых субъектом, так и не осознаваемых им[122].
112
Блок М. Апология истории или ремесло историка / Пер. с фр. — М., 1986. — С. 215.
113
Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. с фр. — М., 1987. — С. 234.
114
Владимиров Л.Е. Суд присяжных. Условия действия института присяжных и метод разработки доказательств. — Харьков, 1873. — С. 103.
115
См., например: Александров А.С. Как в суде делать факты словами / А.С. Александров, С.И. Беззубов, С.А. Фролов // Актуальные проблемы философии права: Сборник статей участников научного семинара / Под ред. В.К. Бабаева. — Н. Новгород, 2006. — С. 35.
116
Цит. по: Егорова В С. Проблема факта в историческом познании // Вестник МГУ. — Серия: Философия. — 1976. — № 5. — С. 44.
117
См.: Александров А.С. Назначение уголовного судопроизводства и наказания: Монография / А.С. Александров, И.А. Александрова, И.В. Круглов. — Н. Новгород, 2006. — С. 84–92.
118
См.: Мелков Ю.А. Факт в постнеклассической науке. — С. 40–41.
119
По мнению Ю.А. Мелкова, научный факт в процессе своего становления трижды встречается с определенным истолкованием своего эмпирического содержания. Во-первых, такую роль выполняют те положения предынтерпретации, которые предшествуют самому получению эмпирических данных. На этом первом этапе движения научного познания должны быть определены объект и методы исследования, проведена процедура калибровки приборов, сформулирован вопрос, ответ на который исследователь собирается отыскать, обращаясь к анализу эмпирического материала. Этот вопрос и определяет те ограничения, которые позволяют из огромного количества несистематизированного эмпирического материала выделить те явления, документы и т. д., которые релевантны относительно как данного конкретного задания, стоящего перед исследователем, так и научного мировоззрения в целом, — эти-то явления и кладутся в основу научного факта. При этом указанные вопросы и предпосылки могут сформулированы как сознательно, на строго научном языке, так и образовывать и функционировать, не выходя на уровень сознательной рефлексии. Второй слой интерпретационной составляющей научного факта заключается в обработке полученного эмпирического материала. Такая процедура осуществляется уже полностью сознательно и целенаправленно; эмпирические данные излагаются непосредственно языком науки и, в частности, языком действующей ныне и относящейся к соответствующей проблематике научной теории. Подобный перевод осуществляет и, например, историк, истолковывая данные летописи, тем более, принуждая говорить языком исторической науки современной ему эпохи документ «молчаливый». Это есть переменно-языковая компонента факта. Следует отметить, что хотя истолкование эмпирических данных имеет место уже после их получения, на третьем этапе становления научного факта, правила для такого истолкования, словарь языка науки задается гораздо раньше, в составе предынтерпретации, перед обращением к эмпирии. Такую интерпретацию эмпирических данных, приводящую к становлению факта, не следует путать с третьей интерпретацией фактического знания, которая представляет собой собственно его объяснение непосредственно в рамках определенной теории. Все три типа интерпретации, как правило, тесно связаны между собой в сознании ученого, хотя последнее теоретическое осмысление факта не может быть включено в его структуру.
См.: Мелков Ю.А. Факт в постнеклассической науке. — С. 42–44.
120
См.: Мелков Ю.А. Факт в постнеклассической науке. — С. 41.
121
См.: Лебедева Т.В. Культуремы судебного состязания: Учебное пособие / Т.В. Лебедева, И.В. Лебедев. — Н. Новгород, 1999. — С. 20–23.
122
Р. Карнап указывал на своего рода «калибровку сознания ученого», предшествующую проведению им эксперимента. В сфере судебного доказывания происходит такого же рода калибровка (настройка) ума субъектов доказывания на установлении фактов. В этом, в частности, состоит значение напутственной речи председательствующего присяжным заседателям.